И как ей это удается?

Моя очередь смеяться. Воодушевленный, Рич зарывается носом мне в волосы, его ладонь невзначай скользит по блузке, и мы уже почти на пушистом коврике на полу перед кроваткой. Ага! Бен переворачивается на кушетке, садится и смотрит на нас. В глазах очевидный укор: «Как посмели?!» (Я уже говорила, что нет больших противников секса, чем дети? Им бы ностальгию испытывать по тому действу, что их сочинило, так нет же: почуяв угрозу появления соперника, ребенок поднимает такую тревогу, как будто кнопка сирены соединена с застежкой материнского лифчика.)

Рич подхватывает сына и несет вниз кормить.

Я пытаюсь уснуть еще раз, но сон гонят мысли о переменах в нас с Ричардом. Мы познакомились пятнадцать лет назад, еще в университете. Я пикетировала Барклайз-банк, а Рич открывал там счет. Помню, я что-то прокричала насчет Южной Африки (что-то типа: «Как вы можете вкладывать деньги в насилие?»), Рич подошел к борцам за справедливость, и я вручила ему листовку, которую он послушно изучил.

— Вот это да. Не знал, что все так плохо, — прокомментировал он прежде, чем пригласить меня на кофе.

Ричард Шетток был самым шикарным из всех моих знакомых мужчин. Говорил он так, будто сидел за одной партой с принцем Чарльзом. Воспринимавшая в штыки питомцев частных школ, снобов с мыльным пузырем вместо сердца, я совершенно растерялась, обнаружив, что этот конкретный сноб способен на глубокие чувства. В отличие от моих друзей-идеалистов, Рич не хотел спасти мир; он просто делал мир лучше уже тем, что жил в нем.

Мы оказались в постели шесть дней спустя, в его студенческой комнате под стеклянным сводом, сквозь который лило свои лучи солнце. Отцепив от моей футболки значок «Велосипедисты против атомной бомбы», Рич с торжественным видом заявил:

— Я уверен, Кейт, что русские могут спать спокойно теперь, когда ты с блеском сдала экзамен по велосипедизму.

Кажется, я впервые в жизни смеялась над собой. С непривычки смех был чуточку скрипуч, как долго бездействовавшая пружина. «Шоколадный смех, — сказал тогда Ричард. — Горько-сладкий и просится в рот».

До сих пор люблю этот свой смех. Он отзвук времени, когда мы еще были «мы».

Я помню, как восторгалась телом Ричарда, но еще ярче память о фантастической гармонии, с которой наши тела отзывались друг на друга. Если днем мы колесили по окрестностям с криками «Ура!» на каждом мало-мальски заметном спуске, то ночами исследовали совсем другие ландшафты.

Когда мы с Ричем стали спать вместе — именно спать, а не проводить время в постели, — то ложились в центре кровати, так близко, что наше дыхание смешивалось, моя грудь расплющивалась о его грудную клетку, а ноги — для меня до сих пор загадка, каким образом, — полностью исчезали под ногами Рича, будто это и не ноги вовсе, а русалочий хвост. Сейчас, вспоминая, как мы спали в те дни, я представляю себе морского конька.

Со временем мы стали спать спина к спине, и началось наше разобщение где-то в конце восьмидесятых, с покупкой первой нормальной кровати. Ну а чуть позже, после рождения Эмили, завязалась война за сон, и кровать из ложа, куда мы ныряли, превратилась в лежанку, на которую падали от усталости. Если прежде мы включали и выключали сон с той же легкостью, с которой сливались в единое целое, то теперь каждый ревностно охранял свою территорию отдыха. Собственное тело поражало меня бунтом против любой мелочи, грозившей лишить его оставшихся крупиц сна. Случайного тычка коленом или локтем было достаточно для разгорания в постели пограничного конфликта. Помню, тогда я начала замечать, какие нелепые громкие звуки издает во сне Рич. Арр-ФЬЮ, — храпел он. Арр-ФЬЮ!

Студентами мы объездили на поезде всю Европу и однажды в Мюнхене остановились на ночь в маленьком отеле, где чуть не померли со смеху на постели, которая и вызвала истерику. На первый взгляд двуспальная, она была слеплена из двух матрацев, разделенных тоненькой планкой, отчего встреча в центре виделась проблематичной. Истинно тевтонский вариант. «Чур, ты ГДР, а я — ФРГ», — говорила я, пока мы чинно лежали каждый на своей половине. Мы хохотали до упаду, но со временем меня стала посещать мысль, что мюнхенская версия супружеского ложа, пожалуй, ближе всех к истине: практичная, бесстрастная, удерживающая на расстоянии тех, кого соединили небеса.

07.41

Завтракал Бен, как положено, в слюнявчике, но и перемазан, как положено, с ног до головы. Пола с немалым трудом отрывает его от мамочки, когда к дому подкатывает «Пегас», чтобы отвезти меня на работу.

— Ну-ну, не плачь, маленький, не надо, — успеваю я еще услышать нянькины уговоры, и дверь за мной захлопывается.