Слово «худой» в исполнении Барбары звучит жирно: массивно, тяжко, обвиняюще. Прикрыв глаза, я пытаюсь собрать воедино остатки терпения и понимания, которых у меня уже нет. Ведь именно эта женщина одарила моего мужа фигурой стержня от шариковой ручки, и она же тридцать шесть лет спустя смеет меня винить! Разве это честно? Бог ей судья, а я буду выше ее презрения к моим супружеским добродетелям, каковы бы они ни были.
— Да, но Рич сам по себе худой, — возражаю здраво. — Когда мы познакомились, он был просто тощим, как раз это мне и понравилось.
— Он всегда был
Моя невестка Шерил, прежде чем ьыйти замуж за бухгалтера Питера, протирала локти в строительной компании в Галифаксе. С рождением первого из трех своих мальчишек в восемьдесят девятом году Шерил присоединилась к членам организации, которую моя подруга Дебра зовет
Питер, в отличие от Ричарда, в хозяйстве практически бесполезен, но Шерил, как я убедилась за эти годы, только поощряет его никчемность. В жизни Шерил муж играет ценную роль: «Это мой крест, мне его и нести». Каждой мученице требуется свой питер, которого со временем можно выдрессировать до кондиции, когда он перестанет узнавать собственные трусы.
Все то, что дома, в Лондоне, мне кажется естественным, здесь воспринимают как феминизм в стадии буйного помешательства.
— Сомма, — с мрачной торжественностью сообщает Ричард, пронося через кухню в ванную вспухший памперс, легкий абрикосовый аромат которого ведет неравный бой с амбре известного наполнителя.
Рич классифицирует памперсы Бена в соответствии с лично изобретенной эмоционально-географической классификацией: незначительный инцидент носит название «Плохо дело», авария средних размеров именуется «Тем хуже», а событие, требующее душа, — «Паводок на Сомме». Однажды — только один раз! — случился Кракатау. Против названия я ничего не имею, но лучше бы это произошло не в греческом аэропорту.
— В наше время отцы этим не занимались, — морщится Барбара. — Чтобы Доналд прикоснулся к подгузнику? Ни за что! Он их за милю обходил.
— Ричард — замечательный отец, — осторожно вставляю я. — Без него мне бы ни за что не справиться.
Барбара яростно четвертует красную луковицу.
— За ними самими уход нужен, за мужчинами. Хрупкие создания, — тянет она задумчиво, ножом выжимая из луковицы жалобный стон. — Будь так добра, Катарина, помешай соус.
На кухне появляется Шерил и начинает размораживать сырную соломку и фрукты для завтрашних коктейлей.
Я чувствую себя такой одинокой в обществе Барбары и Шерил. Вот так, должно быть, все и происходило на протяжении столетий: женщины возились на кухне, заговорщически обмениваясь взглядами и вздохами в адрес мужчин. Но я так и не стала членом мамафии; мне неведомы шифры, пароли, особые жесты. Я рассчитываю, что мужчина — мой мужчина — возьмет на себя чисто женские обязанности, потому что иначе я не смогу везти на себе мужские. А здесь, в Йоркшире, моя профессиональная гордость и тот факт, что именно я обеспечиваю мужу и детям достойную жизнь, сморщиваются до размеров неловкости. Я вдруг понимаю, что семье нужны забота и внимание, как механизму — смазка для бесперебойной работы, а в моем небольшом семействе шарниры вот-вот заржавеют.
Рич возвращается на кухню, обнимает меня за талию, подсаживает на подоконник, пристраивает голову на моем плече и принимается накручивать на палец мои волосы. Совсем как Бен.
— Счастлива, солнышко?
Звучит вопросом, но по сути это ответ. Рич, я знаю, счастлив в этом доме, где хлопочут женщины, пахнет домашним печеньем и я каждые пять минут не бросаюсь к телефону.
— Он такой домашний, наш Ричард, — с гордостью отмечает Барбара.
— Пожалуй, тебе стоило жениться на какой-нибудь йоркширской девчушке с ярко выраженным талантом к выпечке кексов, — говорю я Ричу в шутку.
А в каждой шутке, как известно, есть доля шутки.
— Не думаю. Я умер бы со скуки. К тому же… — Рич гладит мою щеку и убирает за ухо выбившуюся прядь, — если захочется домашних кексов — я знаком с одной фантастической женщиной, которой здорово удается их подделывать.