И я там был

И как раз в разгар застолья, в той его части, когда новости и анекдоты рассказаны, песни спеты и «семь-сорок» с «цыганочкой» отчубучены, вылезал из Петра дикий лагерник, несчастный и омерзительный сразу, звереныш с мелкими зубками, с законом «умри ты сегодня, а я завтра». Разражался бессмысленный скандал, из-за какой-нибудь чепухи, лицо его багровело, мат, злобный и агрессивный, бил фонтаном, и если объект возражал, доходило и до драки, причем драться он не умел, это было бешеное маханье руками – в такие минуты матушка кричала ему «Урка! Урка!» – и была права: в этом мате, и крике, и маханье легко угадывалась истерика малолетки, эхо чудовищного отрочества. И никогда, никогда он наутро не каялся и вчерашнего не стыдился: он списывал себе эти грехи как незначительные, потому что отмучился уже за них. Стихийный был человек.

Стихийный был человек Петя Якир, вот точное слово. Анализ, продуманная программа, стройное мировоззрение – это все не из его репертуара. Он безоглядно наверстывал жизнь по всем направлениям – в любви, в дружбе, в азартных увлечениях – от собирания старинных икон до общего пляса у синагоги во время хануки. Однако во всем этом стихийном разнообразии различалось несколько фундаментальных пристрастий. Во-первых, дом, семья. Куда бы его ни заносило, он ночевал дома. Того же требовал и от домочадцев. Были даже традиции, например воскресный завтрак. Дело происходило на кухне, сам возглавлял стол, мать, жена, дочь, зять – каждый на своем месте. И вожделенная картошка в мундире, с селедкой и постным маслом. В своем доме за своим столом. Это было для него как-то генеалогически необходимо. Связь на стороне – для него это было противоестественно. Женщина, которую он любил, непременно становилась своим человеком в доме, и в этом, представьте, не было цинизма. Он просто иначе не мог.

Другой фундаментальной его чертой была страсть быть первым в курсе. Новая книга, свежий слух, научный скандал – благодаря обширнейшему кругу знакомств и толстой телефонной книжке, Петю хлебом не корми – дай первому сообщить сенсацию. Неоценимый был бы репортер, если бы ладил со словесностью.

Но, конечно, главный его интерес составлял политический климат, который, как сказано, был полосат, общественное настроение не успевало шарахаться между разочарованием и надеждой. За этой синусоидой Петр следил с болезненной страстью игрока, для которого шарик в чашке рулетки равен судьбе. Вот уж где он был первый знаток! Ни одна публикация не ускользала от него, упоминания или неупоминания того или иного имени или события, например – что написано: «умер в 37-м» или все-таки «репрессирован», или «расстрелян». Воспоминания бывших лагерников – особенно придирчиво: насколько достоверны, насколько отредактированы. Ну и, разумеется, весь первый самиздат: «Один день Ивана Денисовича», подписанный еще «А. Рязанский», запись процесса Бродского, сделанная Вигдоровой – первая у нас честная запись фальсифицированного процесса, доклад Аганбегяна о состоянии нашей экономики, долетевший из Новосибирска – ну и тому подобное.

После «октябрьского переворота» в 64-м году общество обратилось в слух: что-то запоют новенькие? Ответ последовал незамедлительно: в 65-м арестовали Синявского и Даниэля. Тогда же и Петя получил щелчок.

Он был в Воронеже с той самой презентацией сборника «Командарм Якир», которая превращалась в яростное и насыщенное фактами обвинение Сталина и сталинщины. Одно или два выступления состоялись, а вот третье, в каком-то вузе, было, как написали поверх афиши, «отменено по состоянию здоровья» совершенно здравого Пети. Идеологический обкомовец Усачев, возможно что по московскому сигналу, прекратил Петину гастроль в Воронеже.

Уезжал Петя весело, провожающие на платформе распевали:

Ну-ка, братцы, выпьем снова
За партийную борьбу.
Чтоб увидеть Усачева
В белых тапочках в гробу!

Неподалеку от них молча ошивалось несколько первых Петиных топтунов… И вскоре после этого дальнейшие презентации были тихой сапой прекращены.

Между тем разгоралось дело вокруг ареста Синявского и Даниэля. В одном ряду с делом Бродского это означало уже тенденцию. И, таким образом, все, что составляло смысл Петиной жизни, его реванша, – затрещало и дало течь. Оттепель пошла к сильным заморозкам, и не для одного Пети – для всех, и все хором запротестовали.