И я там был

«Олимы» – это новенькие. Вроде Михайлова. Которые здесь живут недавно. Впрочем, Михайлов – особь статья, он гражданин и Израиля и России и делит свою жизнь между обеими странами, что в высшей степени его устраивает: всегда есть возможность отдохнуть от одной на груди у другой.

А так-то нормальные олимы сходу включаются в здешнюю жизнь. И Израиль им всячески помогает льготами всякого рода побыстрее адаптироваться – снять хоть какую квартиру, найти хоть какую работу (мытье подъездов, например), а главное, записаться на курсы иврита – чтобы через два-три года снять хорошую квартиру, найти хорошую работу, а главное, научиться качать права так, чтобы тебя поняли. И тогда ты станешь ватик.

Ничего подобного Михайлову проходить не пришлось – кроме, правда, снятия жилплощади, которое привело даже к покупке квартиры, но все это было преимущественно за свой счет. Что до работы, то она, вся, была в России, а что до иврита, то, и отмечая десятилетие своего израильского гражданства, Михайлов тупо повторил то же, что и на девятилетие и на восьмилетие:

– У меня одна заветная мечта: в одно прекрасное утро проснуться с готовым ивритом.

А все потому, что на случай визита в больницу или контору всегда находился какой-нибудь приятель из ватиков. В остальных случаях жизни хватало плохого английского, которого у Михайлова было много.

Русских израильтян здесь под миллион, среди них есть сложившиеся компании (тусовки), например, белорусских партизан или, скажем, питерских блокадников. Михайлов же тусовался среди литераторов и диссидентов, совмещая в себе оба признака.

Была серия анекдотов:

Один англичанин – джентльмен;

Два англичанина – пари;

Три англичанина – парламент.

Далее. Один француз – любовник;

Два француза – дуэль;

Три француза – революция.

Еврейская серия имела разночтения. Михайлову больше нравился такой вариант:

Один еврей – великий русский художник;

Два еврея – международный шахматный турнир;

Три еврея – скандал в синагоге.

Сам же Михайлов был как-то свидетелем сразу трех скандалов. Правда, евреев было человек пятьдесят, а синагога была не синагога, а русская библиотека, где проводился вечер памяти академика Сахарова.

Здесь надо сказать пару слов о тонком нюансе в отношении русских евреев и той правозащитной общедемократической линии, которой держался академик. Нюанс, я бы сказал, не такой уж и тонкий, а вполне даже толстенький, благодаря иезуитству Кремля.

Дело в том, что в брежневские времена могучее еврейское лобби в союзе с мировой демократией навалились на Кремль, чтобы тот отпустил желающих евреев на все четыре за все их страдания по 5-му пункту (анкетная графа «национальность»), по которому власть, в силу плохого воспитания, упорно дискриминировала советского еврея во всех областях жизни.

Таки Кремль поддался, отпустил еврея во все стороны, но сделал вид, что только в одну: в Израиль «для воссоединения семьи»; тут же у всех евреев (и даже неевреев) мгновенно отыскались родственники, тем более что доказательств родства никто особо и не спрашивал, и евреи поехали из Союза непрерывно, причем уже действовали два перевалочных пункта: Вена – для тех, кто ехал именно и только в Израиль, и Рим – для желающих сразу в Европу или Штаты, не задерживаясь хотя бы для блезиру на исторической родине.

Допустив, сквозь зубы скрепя сердце, еврейскую эмиграцию, Москва, разумеется, всячески оттянулась на процессе. То она волынила с разрешениями (возник термин «сидеть в отказе», «отказники»), и, уже уйдя с работы, люди годами дожидались своей очереди на отъезд; то она накладывала тяжкую пошлину за полученное в Союзе образование; то не отпускала по причине секретности, сроки которой устанавливала произвольно; то сажала на два-три года тех, кто, подав на выезд, естественно отказывался идти служить в Советскую армию – но все-таки, через пень-колоду, так или иначе, несмотря и невзирая, эмиграция шла, текла и ползла. Пока наконец, не доползла до Горбачева, после чего хлынула.