И/е рус.олим

Успокоившись, она воскликнула:

-- Вот! Дщерь иерусалимская! А я, знаешь, хотела бы отсюда уехать.

-- Почему?

-- Забавно, большинство спрашивает "куда".

-- Это хорошо или плохо, что я так спросил, доктор?

-- Это в пределах нормы. Тем более, что я не знаю куда. Поэтому мне проще ответить на твой вопрос... Потому что я не чувствую этот Город своим. И себя в нем своей не чувствую.

Она замолчала. Мы шли по Армянскому кварталу, который казался слепым -дома без окон, казарменный какой-то переход мостовой в высокие стены. Прохожих практически не было, но не было и ощущения, что мы здесь одни. Не хотелось говорить громко или как-то не так себя вести. По сути мы шли по христианскому гетто. Из века в век копящему и передающему скорбный опыт тихого незаметного существования в мусульманском окружении, с деревянными колоколами, не звенящими, а кашляющими.

Мы шли в дом Линя, то есть теперь уже -- к Белле. Потому что Лея занималась со своими больными психодрамой. Но в больнице психи не раскрепощались, как могли бы. И я посоветовал проводить репетиции в этом особняке. Там как раз был подходящий зал. И вообще, полно свободного места.

Перед дверью я заметил, что Лея медлит, словно что-то ей мешает.

-- Давид, может, не пойдем? Знаешь, не надо. Правда. Как-то мне неловко. Неловко ее об этом просить.

-- Да брось. Пустяковое, в общем, дело. Вы же подруги.

Она хмыкнула. Хмыкнул и я. Интересно только, что она нашла в этом смешного. Она же не могла знать, что все это предлог. И мы пришли на межсобойчик по случаю переноса первого десятка соломоновых жен из мастерской -- сюда, в Старый Иерусалим, в дом Линя. Краеугольный камень проекта был заложен! А у Гриши твердый принцип -- первый гонорар, если за ним что-то маячит -- пропивать.

Я уже протянул руку к кнопке интеркома, но Лея сказала: "Подожди!" и я руку отдернул. Вернее, я отдернул ладонь за доли секунды до того, как услышал "Подожди!" Еще я ощутил смутное беспокойство, а вместе с ним -смутную благодарность, что мне не надо будет объяснять почему я отдернул руку. И в возникшей секунде тишины я уже знал что услышу. Мотор мотоцикла. Того самого. И, оглянувшись, я конечно же его не увидел.

-- Слушай, Давид... Давай, что ли, цветы купим? А то с пустыми... Мотоцикл ревел, как бы просыпаясь и потягиваясь.

-- ... руками. Или торт, конфеты. Или...

Может, вернуться? А что я Лее скажу?

-- ... что-то покрепче.

Если сейчас отсюда отойдем, вернуться я уже не смогу.

-- Нет,-- сказал я.-- Сейчас зайдем. Для Белки нет понятия "неудобно", у нас другие отношения. И опаздываем, кстати.

-- Куда? К Белле?

-- Сейчас увидишь. Сюрприз. Нажми, пожалуйста, кнопку и увидишь.

И мы действительно были последними. Во всяком случае, все наши уже собрались. Собственно, из чужих были только Марта, (C), Ортик и еще пара незнакомых парней с кинокамерой. Белла как раз что-то говорила объективу и уже смотрелась как в телевизоре -- была чужая, холеная и уверенная в своем праве.

-- Белла все-таки очень эффектная, да? -- протянула Лея и смешно на меня уставилась.

-- Обычно она бывает лучше. Без спецэффектов.

Мне вдруг стало легко. Только от того, что сюда, за толстые каменные стены не проходило ничего такого, враждебного.

Гриша развесил портреты в главном зале. Первой была Наама. Потом -портрет Марты, выписанный так тщательно и пастозно, что как бы слегка выламывался из рамок. Затем -- Лея. Готовую работу она еще не видела. А висевший рядом портрет Анат я еще не видел, Гриша его дописывал накануне.

-- Ну как? -- слегка даже самодовольно спросил я.

-- Замечательно! Мне как раз хотелось праздника! Даже не знаю, что мне больше нравится -- портрет или стол. Или атмосфера.

Стол и правда был хорош, хоть я в этом не очень-то и разбираюсь. Собственно, в моем случае и разбираться не обязательно. Я вместе с Гришей проходил все ступени его карабканья к успеху, и на каждой ступеньке появлялись бутылки с новыми этикетками. Сейчас на столе теснилось сразу много незнакомых бутылок. Фортуна уже склонилась к Грише, позволила заглянуть за пазуху и в закрома, обдала ароматом благовоний и желания. Сам Гриша был облачен в белый хитон, те самые сандалии, в которых мы лазали по Гихону, и говорил чуть быстрее обычного, слепляя слоги в смежных словах.

Толстые стены дома как будто не только не впускали ничего постороннего, но и не выпускали ту неожиданную радость и легкость, которые, как и положено, возникли легко и радостно. Давно я не видел всех наших такими красивыми, ведь от внештатной радости люди, как правило, хорошеют. А если стены и пропускали тревогу извне, то она все равно рассеивалась в общей веселой безалаберности.

Белла