Однако это утверждение представляется сомнительным. Как уже нам известно, именно «влияние Распутина, какой-то шайки», говоря словами Гурко, сыграло решающую роль в принятии указанного решения. Что же касается письма Струкова, то оно было доложено Горемыкиным царю в ставке 30 августа. Реакция последнего свелась к тому, что он «начертал» на письме «знак рассмотрения», т. е., говоря современным языком, поставил «галочку» '5. Показательно, что в переписке царской четы письмо не упоминается ни словом, а это верный признак того, что ему не придали значения.
Сам Горемыкин также, по-видимому, не относил письмо к документам принципиальной важности. На заседании Совета министров 26 августа он в числе прочих аргументов, направленных против «Прогрессивного блока», вскользь упомянул и о письме. «Нельзя откидывать, — заявил он, — резолюцию (?) и объединенного дворянства. А оно говорит, что речи левых депутатов в Государственной думе и злоупотребление печатным словом создают при всеобщем шатании умов смуту и плодят беспорядки» '6.
Премьер, как видим, считал письмо Струкова второстепенным документом. Политику Царского Села формировали уже другие силы, другие влияния. Спрашивается, чем же объяснить тогда утверждение Гурко и Милюкова? Ответ, по-видимому, заключается в том преувеличенном представлении (вернее, заблуждении) о силе и значении «Прогрессивного блока», которое составили себе о нем и о себе самих его лидеры. В России парламента в его европейском значении не было, но болезнь, которую В. И. Ленин назвал «парламентским кретинизмом», успела поразить не только кадетских «парламентариев», но и таких правых деятелей, как Гурко 7'. Проявлением этой болезни стала иллюзия, что они хозяева положения, тогда как на самом деле они решали вопрос без хозяина 78.
Осуждение письма Струкова было, несомненно, в духе «Прогрессивного блока», и «объединенные дворяне» это отлично понимали. В «Прогрессивный блок», доказывал Олсуфьев, вошла вся страна. Помимо Думы и Государственного совета, в него входят на деле синод с высшим духовенством, Рябушинские, «вся русская буржуазия с миллионными капиталами, вошли все городские организации, организации рабочих». Вне его остался только мужик — «сфинкс», на которого и рассчитывает опереться власть. «Но, гг., вспомните, что еще Столыпин сказал, что эта карта была бита в первой Думе. Если вы теперь хотите собрать бородатых Сусани-
ных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных больше нет... Так вот и надо сказать государю»79.
Синод и рабочих, якобы ставших участниками блока, можно смело приписать полемическому задору и политической неосведомленности речистого графа 80. Но смысл его речи был ясен: вы надеетесь на мужика, обращался он к верховной власти, а эта надежда призрачна. Ваш подлинный оплот — мы, дворяне, а не мужик, но правительство делает все, чтобы и дворянство загнать в оппозицию.
Осуждение письма все же было косвенным выражением оппозиционного духа. Предстояло сделать второй шаг, уже не оставляющий места никаким сомнениям насчет истинных чувств, обуревавших «первенствующее сословие». Таким шагом стала политическая резолюция, принятая XII съездом. Сам факт признания необходимости такой резолюции представлял собой оппозиционный акт, так как являлся отходом от основополагающего принципа дворянской организации обращаться только к монарху и только в качестве его верных слуг (которых он, как и во времена Алексея Михайловича, вправе казнить или миловать), но никоим образом не к «улице». Поэтому единственными формами обращения к царю устав признавал только адрес на его имя и доклад председателя Постоянного совета о состоявшемся очередном дворянском съезде и принятых им решениях. Этот исходный принцип был предметом особой дворянской гордости, поскольку именно он выражал главную суть дворянства как «первенствующего сословия», чуждого политическим приемам «улицы». Теперь, увы, приходилось опускаться до презренных «либералов», которых, хлебом не корми, дай только возможность сочинить лишнюю резолюцию.
Вот почему ожесточенные споры на съезде разгорелись не по содержанию резолюции, чего, казалось бы, следовало ожидать, а по вопросу о ее форме (должна ли это быть резолюция как таковая или адрес). В первом случае документ подлежал опубликованию в печати, во втором отсылался царю. Наиболее решительно указанные две точки зрения выразили два оратора: А. А. Римский - Корсаков и Гурко. Первый требовал не оглашать резолюцию в печати (сделается достоянием «улицы»; второй решительно заявил, что двух мнений быть не может — резолюцию нужно немедленно опубликовать) 81. За оглашение резолюции проголосовали 22 губернии, против — 11, одна губерния воздержалась 02. Было отвергнуто также предложение о посылке адреса и депутации к царю параллельно с опубликованием резолюции (оно собрало только три голоса, против проголосовали 28 губерний) 83.