И даже небо было нашим

И он отступил на несколько шагов, чтобы не быть в центре круга. Кто-то захлопал в ладоши, но без энтузиазма, и начавшиеся аплодисменты сразу стихли. В этот неловкий момент Берн спрыгнул со скамейки, подошел к Чезаре и приник головой к его груди. Поверх черной шевелюры Берна Чезаре кивнул мне, что означало: подойди и ты. Я осторожно спустилась на землю, и мгновение спустя мы оба были в объятиях Чезаре и принимали его благословение, которого нам так недоставало, даже если мы полчаса назад еще не понимали этого.

Коринна и Томмазо ушли последними. Он так напился, что не мог стоять на ногах и его пришлось вести к машине, а потом еще унимать вспышку гнева из-за того, что ему не дали сесть за руль. Когда мы с Берном остались одни, то сели на садовые качели под навесом из винограда, не беспокоясь о том, что они могут нас не выдержать. Муж и жена. Несколько тюлевых лент из тех, что мы развесили на деревьях, упали на землю и запачкались. В коробке на столе еще остались конфеты; я взяла одну и вернулась на скамейку. Раскусила конфету пополам и половинку отдала Берну. Но в этот момент он вдруг зарыдал. Я спросила, что с ним, но он плакал так отчаянно, что был не в состоянии мне ответить. Я взяла его голову в ладони.

— Успокойся, прошу тебя, ты меня пугаешь.

Лицо его было искажено, под глазами — красные пятна, он с трудом дышал.

— Это был такой прекрасный день, — пробормотал он, — лучший день в моей жизни… все были здесь… Ты видела? Все. — Он говорил это, словно уже тогда предчувствовал: ничего подобного в его жизни больше не будет. И только в этот момент я поняла, сколь многого ему не хватало, как он тосковал по матери и отцу, по Чезаре и Флориане, по Томмазо и Данко, а быть может, даже по Николе.

— Они все были здесь, — говорил он, чувствуя, как каждый из них все больше и больше удаляется от фермы. Я встала.

— Куда ты? — с тревогой спросил он, как будто и я могла уйти.

— Приготовить тебе чаю.

— Я не хочу.

— Тебе станет легче.

Войдя в дом, я оперлась обеими руками о стол. Платье под мышками промокло от пота. Оно стало тесным. Я зашла в спальню, сняла его, надела майку и джинсы. Сначала я хотела оставить платье на полу, но потом все же вернулась и разложила его на стуле.

Когда я вернулась во двор, Берн уже успокоился. Он медленно покачивался на качелях и пристально глядел в пустоту, как будто им завладела какая-то мысль. Взял у меня чашку и стал дуть на чай. Я села на свое прежнее место. Остатки осторожности не позволили мне положить руку ему на колено, как мне хотелось.

— А скоро появится и наша девочка, — сказал он. — И тогда у нас будет полный порядок.

Он встал, взял амфору с деньгами и разбил ее о цементное покрытие двора с таким треском, что рассеялась мошкара. Мы стали на колени и принялись сортировать содержимое — отделять банкноты от конвертов, чеки от черепков, потом вскрыли конверты и разложили то, что в них было, на две кучки: поздравительные открытки и деньги. Открытки мы даже не стали читать. В итоге набрался ворох банкнот, занявший половину стола. От дуновения северного ветра они затрепетали, некоторые слетели вниз. Мы начали считать. Чезаре говорил, что здесь, на ферме, не следует брать в руки деньги, а сейчас Берн и я перебирали их с лихорадочной жадностью. Если бы только гости знали, насколько наша первая брачная ночь была непохожа на то, что они себе представляли! Под белой хлопчатобумажной скатертью лежала старая синтетическая скатерть Флорианы, вся в темных пятнах от тарелок с горячим, которые на нее ставили.

— Девять тысяч триста пятьдесят, — подвел итог Берн, когда я протянула ему последние купюры. Он наклонился ко мне и наконец-то поцеловал. — У нас получилось!

И ни слова о платье, которое я сняла, возможно, он даже не заметил его. Похоже, он уже не помнил, как двадцать минут безудержно рыдал после ухода гостей, не помнил и обо всех этих людях, а ведь еще секунду назад казалось, что он не может без них обойтись. Он был во власти эйфории, близкой к истерике. Столько денег — и все они наши!

Мы вернулись в дом, по очереди побывали в ванной. Еще не высохнув после душа, Берн набросился на меня, он вошел слишком быстро, грубо прокладывая себе путь, не отрываясь ртом от моего рта. Из-за постоянного страха, что я опять не смогу зачать, и чудовищного количества гормональных препаратов, которые я принимала, секс перестал нас радовать, — но только не в эту ночь. И хотя наши движения были уже не такими неловкими, как в семнадцать лет на влажной земле зарослей, хотя манера Берна сосать мой язык, моя особенность быстро доходить до оргазма или манера Берна стискивать зубы, когда он кончал, уже не таили в себе неожиданности, в ту сентябрьскую ночь внезапное неистовство наших тел стало для нас откровением, и на две-три секунды мы перестали думать о будущем. В мире существовали мы одни. Так было в последний раз.