И даже небо было нашим

Не знаю, насколько Коринна осознавала происходящее. Наверно, она понимала больше, чем я был бы готов признать. Но ничего не говорила. Иногда я замечал испуганное выражение, снова промелькнувшее у нее на лице, и испытывал при этом нечто вроде удовлетворения. Как же я был похож на моего отца. Я говорил себе: она правильно делает, что боится меня. Эта сторона ее характера была для меня новостью. В жизни бы не подумал, что Коринну можно чем-то напугать.

После той ночи, когда я все рассказал Берну, мы с ним долго не виделись. Даже не перезванивались. У меня возникло опасение, что после моих признаний ему не хочется со мной разговаривать. Раньше такая долгая разлука была бы для меня невыносима, но теперь я впервые не придал этому особого значения. Наша дружба была лишь еще одним обломком разваливающегося целого. К тому же достаточно было увеличить дозу спиртного, чтобы и это огорчение растворилось без следа. В общем, надо называть вещи своими именами. Я увяз в этом по уши. Начинал с утра, затем добавлял в «Замке сарацинов», когда бывали перерывы в работе, стараясь удержаться на грани, за которой перестал бы соображать. Иногда, в основном вечерами, мне случалось перебрать, и тогда Коринна, вместо того чтобы отругать, обнимала меня и долго с молчаливой мольбой дышала мне в шею.

Наконец Берн без предупреждения заявился к нам. Это было в начале лета, в субботу или в воскресенье. Коринна с родителями и с Адой уехала к морю. Берн пришел с агрессивным и властным видом, с головы до ног одетый в черное.

— Пойду открою два пива, — сказал я.

— Я ненадолго.

— У тебя какое-то срочное дело?

И вдруг мы оба осознали, каким безумием была эта сдержанность между нами, это взаимное недоверие. Мне захотелось обнять его, он понял это и улыбнулся мне, затем развалился на диване и сказал, что с удовольствием выпил бы пива, но при условии, что оно будет ледяное. Мы молча выпили по глотку, словно привыкая к непринужденному, братскому общению. Мне было хорошо, спокойно.

— Созрели тутовые ягоды, — в какой-то момент сказал Берн, и я тут же увидел ферму, огромное дерево и мальчишек, которые садились на плечи друг к другу, чтобы достать ягоды с верхних веток. Я был благодарен ему за этот образ.

— Что вы будете с ними делать? — спросил я.

Но Берн уже забыл про тутовые ягоды.

— Мы с Терезой поженимся, — сказал он. — В сентябре. Я хотел тебя попросить, чтобы ты в день свадьбы оказал нам одну услугу.

«Сейчас попросит, чтобы я был свидетелем на свадьбе, и я соглашусь, конечно же, соглашусь, подумал я тогда, подавлю легкую досаду и скажу: ну конечно, с удовольствием. А что еще мне было делать? Вот встану и обниму его по-настоящему, по-братски, как положено двум взрослым мужчинам в таких обстоятельствах».

Но Берн сказал:

— Я хотел бы, чтобы ты организовал стол. Денег у нас немного. Придется экономить на всем, но ты с этим отлично справишься.

— Ну конечно, — механически произнес я заготовленные слова, которые должны были стать ответом на другой вопрос.

— У Терезы уже есть кое-какие идеи. Наверное, вам лучше встретиться, чтобы все обсудить напрямую. А мы с Данко займемся остальным.

Выходит, Данко был уже в курсе. Это была единственная мысль, которую я сумел для себя ясно сформулировать.

Затем Берн принялся рассуждать о том, как они собираются украсить сад, какие у них планы насчет музыки и гостей. Я слушал его и не слушал. Мне казалось, я все сильнее сжимаюсь в комок на диване, но это было только субъективное впечатление, потому что Берн ничего не замечал.

Когда он ушел, солнце было на равном расстоянии между небом и гладью моря: гигантский вспотевший шар, который заливал квартиру оранжевым светом. Я оставался на ногах, пока не стемнело, затем начал действовать с непреклонной, но бессмысленной решимостью. Сначала включил в квартире все освещение, потом всю бытовую технику. Стиральную машину, посудомойку, кондиционеры, пылесос, вытяжку над плитой, блендер на максимальной скорости. Достал из холодильника начатую бутылку белого вина и оставил дверцу открытой, чтобы и холодильник начал издавать жалобное гудение. И снова уселся на диван, с бутылкой в руках, окруженный разноголосым воем всего того, что подняло мою жизнь на новый, более достойный уровень, всего того, что вторглось в мою жизнь. Всего того, что было мной накоплено, однако не принадлежало мне.