i c9f346a077dd1b7f

смотря на свою сестру, пока она не покраснела. Покраснела... его сестра, в постели у

которой побывало половина Парижа, на самом деле, покраснела.

- Ты мог бы придумать лучший день для свадьбы? - наконец спросила она, и

живот Кингсли стянуло.

Сейчас он ждал в притворе часовни. Глянув на часы, он оплакивал последнюю

минуту до полуночи.

Она выглядела прекрасно, этого отрицать он не мог. Красивее, чем когда-либо

видел. Метель заперла всю школу в ловушку в долине. Не было ни единого шанса

купить свадебного платья. Вместо него, она надела одно из своих собственных и

старые кружева с алтарной одежды, вшитые вручную в качестве шлейфа и фаты. На

ней не было макияжа, поскольку косметика закончилась неделю назад, и ей не удалось

поехать и купить новую. Ее чистое лицо никогда не светилось так ярко, никогда она не

выглядела настолько невинной. Невинной… почти девственной. Ее руки переплелись.

Нервы? Его сестра, которая практически ничего не носила, танцуя на сцене перед

десятками тысяч зрителей на протяжении двух лет в Парижской балетной труппе?

Нервничала?

Кингсли взял ее за руку и держал. Ее пальцы ощущались ледяными.

- Ты боишься? - спросил он, пытаясь симулировать поддержку, любовь, хотя под

его спокойной внешностью таилась ярость.

- Oui... очень.

Она вдохнула и выдохнула. Белое облачко окружило ее лицо, словно ореол. В

часовне практически невозможно было сохранить тепло зимой, но она настояла, чтобы

они поженились в церкви. Кингсли молил о короткой церемонии, иначе до рассвета,

все они умрут от переохлаждения.

- Тогда почему ты выходишь за него? - спросил он с более искренним волнением

в голосе, чем намеревался. Но Мари-Лаура, потерянная в своих мыслях и страхах, не

заметила этого.

- Я никогда не встречала никого похожего на него. Я никогда... я люблю его. -

Она повернулась к Кинсгли и яркость ее улыбки принесла свет и тепло в холодную,

освещенную свечами часовню.

289

Принц. Тиффани Райз.

- Ты знакома с ним один месяц.

- Это не важно. Я полюбила его с того момента как увидела. И я сказала ему об

этом.

- Он тоже сказал, что любит тебя? - спросил Кингсли, боясь ответа. Сорен

никогда не говорил ему этих слов, хотя они слетали с уст Кингсли каждый раз, когда

Сорен входил в него. Он говорил Сорену «я люблю тебя» почти так же часто, как и «я

ненавижу тебя». Не важно, что именно он говорил «люблю» или «ненавижу» когда

для Кингси они значили одно и то же. Они говорили «я твой несмотря ни на что». Но

он знал, что Сорен любил его. Ему не нужны были слова, только синяки и шрамы и

воспоминания о соединении их тел в самые глубокие ночные часы, когда даже Бог

сдавался и отправлялся спать. И Мари-Лаура... на свои деньги Сорен привез Мари-

Лауру к Кингсли. Это была любовь. И впервые, Кингсли хотел, чтобы Сорен любил

его меньше.

Она покачала головой.

- Non. Не такими словами. Но он сказал нечто лучше, чем «я люблю тебя». Он

сказал «мы можем пожениться». Он ни на секунду не замешкался. Словно ждал, когда

я скажу, что люблю его, и тогда бы он смог спросить.

- Что ты имеешь в виду...

- Шшш... - Мари-Лаура прижала палец к губам. У алтаря появился огонек, была

зажжена одинокая свеча. - Пора.

Она протянула руку, Кинсгли взял ее. И в полной тишине, кроме кратких вздохов

Мари-Лауры, Кингсли проводил сестру туда, где их ждали Сорен с Отцом Генри. Отец

Генри, как и обычно, улыбался. Как и Мари-Лаура. Но Сорен с Кингсли не

улыбнулись, когда посмотрели друг на друга. Кингсли искал в глазах Сорена какое-то

извинение, намек на объяснение, предложение или план, который бы объяснил это

безумие. Но он ничего не видел в глазах Сорена… совершенно ничего.

Улыбка Мари-Лауры стала еще шире, когда Отец Генри начал говорить. Кингсли

слышал его голос, но его разум не мог понять ни единого слова. Снова повисла

тишина, и Кингсли понял, что он только что задал вопрос.

- Я выдаю, - ответил он, вспоминая, что у него была одна реплика во всем этом

фарсе - Отец Генри спросил кто выдает эту девушку замуж за этого мужчину. «Я

выдаю» - два слова. Все что Кингсли надо было сказать. Видеть, как прах тел его

родителей хоронили в серебряных урнах было менее болезненным, чем эти два слова.

Он знал, что должен быть рядом с Мари-Лаурой, так как она была единственной

женщиной в школе Святого Игнатия, ей больше некого было просить выступить в

качестве сопровождающего. Но Кингсли не мог этого сделать, не мог стоять со своей

собственной сестрой. Он перешел на сторону Сорена. Мари-Лаура даже не заметила

его перемещение.

Служба продолжалась. Не будет никакого исповедания. Мари-Лауру только

прошлым вечером крестили. Для Сорена она была новообращенной и стала

католичкой, чтобы их союз был благословлен Церковью. Что бы сказал отец Кингсли