«...И ад следовал за ним»

«Дорогая, я очень тебя люблю, но я не могу со спокойной совестью допустить, чтобы ты приехала хотя бы в Новый Орлеан. Наши исследования теперь направлены в новое русло, и я считаю необходимым безотлучно находиться здесь, чтобы лично наблюдать за перестройкой работ. Больше того, в это судьбоносное время, дорогая, мы должны полностью собраться и отдать все силы решению грандиозной задачи, поставленной перед нами, особенно если учесть, что конец так близок, что мы уже стоим на пороге победы, за которой последует возвращение к нормальной жизни. Я считаю недопустимым, что ты займешь драгоценное место в поезде ради такого незначительного человека, как я. Лучше пусть это место достанется вдове ветерана войны, пареньку, едущему в последнее увольнение перед переброской на какой-нибудь забытый богом атолл в Тихом океане, бойцу, приехавшему на побывку с фронта, чтобы навестить больную, умирающую мать. Я же тем временем буду продолжать напряженный труд во имя того, во что верю, и делать все возможное для искоренения извечного врага».

Сэму показалось, что доктор Стоун стал чересчур цветистым и мелодраматичным: в декабре 1944 года переезд одной женщины из Балтимора в Новый Орлеан никак не отразился бы на военной мощи Соединенных Штатов. И снова он ощутил какую-то эмоциональную недостоверность, скрытую фальшь.

Прочитав следующее письмо, Сэм наконец понял, в чем дело. У доктора Стоуна помутился рассудок. Съехала крыша.

«Да, мы продвигаемся в новом направлении, но нам в определенном смысле приходится очень нелегко. Столько лет он был нашим врагом, готовым в любую минуту нанести смертельный удар из-за угла. Он был очень осторожным противником. Теперь мы пытаемся заставить его работать на нас, однако он все равно остается врагом. Я чувствую себя так, словно вступил в союз с нацистами; однако я уверен, что это необходимо. Поэтому я по-прежнему продолжаю бороться с ним, хотя сейчас в первую очередь сражаюсь за то, чтобы перетянуть его на свою сторону. Запятнал ли я себя своим тщеславием, верой в то, что мне удастся подчинить его себе? Возможно. Но я успокаиваю себя тем, что лично я, по большому счету, ничего не значу; имеет значение лишь продолжение борьбы, ну а то, что подумают обо мне другие, — что ж, все это меркнет по сравнению с грандиозной, величественной драмой нашего крестового похода. Дорогая, когда я думаю о том, что ты, такая чистая, вынуждена жить в этом мире, переполненном грязью, ложью, предательством, трусостью, малодушием, мне становится плохо. Это неправильно. Дорогая, ты слишком хороша для этого мира».