И.А. Гончаров

Художественной манере Гончарова, как бы лишенной, с точки зрения Белинского, субъективного элемента, он более предпочитал манеру Гоголя. Художественный метод Гоголя он ценил именно потому, что находил в нем «ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию, — ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу…». [82]

Белинский, видимо, опасался, что «объективность» Гончарова как художника может перерасти в объективизм, и хотел поэтому вдохнуть в его талант больше гражданской страстности. Белинский ясно видел, чем Гончаров был близок к передовому направлению русской литературы. Но вместе с тем он, конечно, видел и известную узость общественных убеждений Гончарова. И не случайно поэтому он однажды назвал его даже «филистером».

В «Необыкновенной истории», являющейся как бы исповедью писателя, Гончаров посвящает немало строк истории своих взаимоотношений с Белинским и с группой окружавших его литераторов и приятелей. «Я литературно сливался с кружком, — замечает Гончаров, — но во многом, и именно в некоторых крайностях отрицания, не сходился и не мог сойтись с членами его».

По мнению Гончарова, он «не сближался сердечно со всем кружком» потому, что нужно было измениться вполне. Он же, «развившись много» — и не только, конечно, в эстетическом отношении, как он сам говорил, — «остался во всем прочем верен прежним основам своего воспитания».

И действительно, сложившиеся уже в то время общественные убеждения и мировоззрение Гончарова в основе своей отличались от убеждений Белинского. «Я, — указывает Гончаров в «Необыкновенной истории», — разделял во многом образ мыслей относительно, например, свободы крестьян, лучших мер к просвещению общества и народа, о вреде всякого рода стеснений и ограничений для развития и т. п. Но никогда не увлекался (зачеркнуто: материализмом.-Л. Р.), не говоря уже о народившейся тогда идее о коммунизме, юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства, братства и т. д., чем волновались молодые умы. Я не давал веры ни материализму — и всему тому, что из него любили выводить — будто бы прекрасного в будущем для человечества». «Любимые» (то есть революционные) идеалы Белинского он расценивал как «несбыточные идеалы». Революционный демократизм Белинского был для Гончарова поистине камнем преткновения. Предпочитая умеренность в общественных взглядах, Гончаров, однако, никогда и, конечно, особенно в сороковых годах, по его собственным словам, «лицемерно не поддерживал произвола, крутых мер» царского правительства.

* * *

Об отношениях Гончарова с литераторами, группировавшимися вокруг Белинского в 1846–1848 годах, приходится судить на основании весьма скудных сведений и фактов.

По свидетельству самого Гончарова: «Во всех отношениях членов кружка было много товарищества, это правда, размена идей, обработки понятий и вкусов. Но тут же пристальное изучение друг друга — много и отравляло искренность отношений и вредило дружбе. Все почти смотрели врозь… Один Белинский был почти одинаков ко всем, потому что все платили ему безусловным уважением» («Необыкновенная история»). Гончаров видел, что именно разница в убеждениях не позволяла и ему и другим сближаться «сердечно».

Отношения Гончарова с участниками кружка в известной мере зависели, конечно, и от особенностей его характера: «Я, — вспоминал Гончаров, — ходил по вечерам к тому или другому, но жил уединенно, был счастлив оказанным мне, и там, и в публике, приемом, но чуждался (между прочим, по природной дикости своего характера) тесного сближения с тем или другим, кроме семейства доброго Мих. Языкова, где меня любили, как родного, и я платил тем же».

Слова Гончарова о «природной дикости своего характера» следует отнести за счет его манеры говорить о себе всегда с безжалостной иронией. Что же касается его «стремления жить уединенно», то это объяснялось отнюдь не каким-то равнодушием к жизни, а главным образом творческими интересами.

«Когда замечен был талант, — и я, вслед за первым опытом, весь погрузился в свои художественно-литературные планы, — писал Гончаров в «Необыкновенной истории», — у меня было одно стремление жить уединенно, про себя. Я ж с детства, как нервозный человек, не любил толпы, шума, новых лиц! Моей мечтой была (не Молчалинская, а Горацианская) умеренность, кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей. Это впоследствии назвали во мне Обломовщиной».

А. Я. Панаева замечает в своих «Воспоминаниях», что «многие были недовольны сдержанностью характера Гончарова и приписывали это его апатичности». [83]