i_166602c1f3223913

вскидывались кверху, точно в пляске, а руки как будто что то ловили, причем пальцы сжимались и разжимались. Тогда главный врач еще раз рявкнул: – Австриец или москаль?

У Лукаша мороз пробежал по коже при виде этого несчастного, голова

которого билась об землю и подпрыгивала, точно резиновая, а, врач, которому тоже становилось невмоготу, обратился к собравшимся вокруг

невиданного зрелища солдатам:

– Кто его знает? Это наш товарищ или враг?

Никто не знал этого. И вдруг откуда то сзади протискался к самому

генералу бравый солдат Швейк и, глядя в лицо человеческой развалины, извивавшейся у офицерских сапог, с мягкой улыбкой сказал: – Так что, дозвольте доложить, это – человек! Осмелюсь доложить, что

если люди разденутся догола, то они ничем не отличаются друг от друга, и

лишь с трудом можно узнать, откуда они и какого государства. Так что, ваше превосходительство, даже у собак приходится вешать номерки на

ошейники и даже гусям и курам надевать на ноги кольца, чтобы не

ошибиться, чьи они. Вот, дозвольте доложить, в Михле жила некая мадам

Круцек, торговка молоком, так у той родилась тройня, три девочки, а она, их родная мать, должна была нарисовать им чернильным карандашом разные

знаки на задках, чтобы не перепутать их, детей то, когда она их кормила.

– Да, да, это верно. Он – человек, он еще человек, – промолвил доктор

Витровский, кивнув своим спутникам. – Итак, господа, идемте дальше!

За его спиной побледневший поручик Лукаш схватил себя рукой за шею и

высунул язык, чтобы заставить Швейка замолчать и дать ему понять, что он

снова выкинул штуку, за которую ему грозило быть повешенным…

Батальон так и не сменили, и постылая жизнь тянулась изо дня в день

дальше. Грязь и чесотка усиливались, вши размножались в пропотевшем и

подолгу несменявшемся белье, и война, которую вели с ними глазами и

ногтями, была безуспешна. Ногти хрустели с утра до вечера во всех швах

рубах и подштанников, а на другой день начинали борьбу снова. Даже

изолированное положение Лукаша в его блиндаже, где ему не приходилось

непосредственно иметь дело с нижними чинами, не спасало его от серой

нечисти. Однажды Швейк заметил, как поручик искал у себя утром

подмышками и бросал в траву вшей, которых он просто выгребал оттуда; они

были крупные и откормленные, и Швейк ясно видел, как они, падая на

землю, вытягивали ножки.

– Так что, – вежливо заметил Швейк, – дозвольте спросить, господин

поручик, у вас тоже есть вши? Я с полным удовольствием натер бы вас

ртутной мазью, у меня есть целая баночка. Тогда, конечно, господин

поручик, у вас тоже еще были бы вши, но только они не ели бы вас.

Поручик Лукаш с благодарностью принял это предложение и подвергся этой

щекотливой процедуре, всецело отдав себя в ловкие руки Швейка. Затем, надев чистую рубашку, он открыл чемоданчик и, достав оттуда бронзовую

медаль, протянул ее Швейку со словами:

– Вот тебе, Швейк, носи на здоровье, прошу тебя. Возьми себе эту медаль

«за храбрость» за то, что не покинул своего офицера в опасности.

– Да вы и были в опасности, господин поручик, рассмеялся Швейк. – Еще

один день, и вши съели бы вас живьем… Так что, дозвольте доложить, я

пойду в лес за хворостом.

Русские снова начали стрелять: был уже вечер, а Швейк все еще не

возвращался с хворостом. Никогда еще он не отсутствовал так долго.

Поручик Лукаш послал Балоуна искать его по блиндажам. Спустя некоторое

время Балоун вернулся, перепуганный и весь в слезах, таща за собою

какого то незнакомого солдата. Он поставил его перед поручиком и захныкал: – Ах, ты, горе какое! Ведь Швейка то тоже больше нет в живых! Убили

нашего Швейка, в лесу убили!…

– Швейка? Кто убил Швейка? – взревел на Балоуна поручик Лукаш.

Балоун молча указал на незнакомого солдата; тот протянул поручику Лукашу

жестяной капсюль и сказал:

– Честь имею доложить, это именной капсюль того нижнего чина, которого

ребята, нашли убитым в лесу. Из вашей роты, господин поручик, и наш

господин подпоручик приказал спросить вас, не пошлете ли вы кого

посмотреть и не захотят ли товарищи сами захоронить его.

Поручик Лукаш открыл капсюль; сомнения не было – это было удостоверение

личности Швейка. У Лукаша было такое ощущение, словно у него в теле

кусок льда медленно пополз от головы к ногам.

– Где он? Вы его принесли? – с трудом произнес он.

– Никак нет, господин поручик. Он еще в лесу. Шрапнельным стаканом ему

разбило голову.

Поручик быстрым шагом двинулся за солдатом, в то время как Балоун, все

еще причитая и плача, стал собирать людей, чтобы вырыть могилу, а затем

поспешил с ними вслед за поручиком.

На опушке леса лежал убитый солдат; на нем были только штаны, а над ним

на сучке висела куртка, на которой блестели три медали. Ноги убитого

были босы, а сапоги стояли немного поодаль. Голова была совершенно

разможжена; мозг и кровь забрызгали все кругом. Поручик осмотрел куртку

с медалями, несомненно принадлежавшую Швейку, и глухим голосом сказал

солдатам:

– Выройте ему могилу там, под дубом.

К горлу его подкатывался ком, на глаза навертывались слезы; уходя, он

мысленно повторял: «Стало быть, и Швейк! Бедный Швейк!» – и ему