How Asia Found Herself

Одна из причин того, что поздний период развития межазиатского взаимопонимания так мало известен, кроется в некоем современном мифе, скорее историографическом, чем географическом: мифе о Шелковом пути. В последние годы его томительная романтика и тонкая идеология околдовала многих талантливых историков. Однако, как и идея "Азии", понятие "Шелковый путь" также является европейским изобретением, хотя и более поздним. Термин "Шелковый путь" был придуман в 1877 году прусским геологом Фердинандом фон Рихтгофеном (1833-1905) под названием "Зейденштрассе" (die Seidenstrasse). Далекий от торговли текстилем на древних верблюжьих маршрутах, которые он так запомнил, Рихтхофен был нанят больным императорским правительством Цин для изучения потенциальных поставок угля для железной дороги, которая должна была соединить столицу Китая с его провинциями. Но его красноречивый неологизм лишь очень постепенно переходил в другие языки, а в английский попал лишь в 1938 году в переводе "Шелкового пути" (Sidenvāgen), влиятельной книги его шведского протеже Свена Хедина. Хотя в следующем году книга Хедина была переведена на японский язык в соответствии с японскими имперскими интересами, потребовалось еще несколько десятилетий, чтобы термин был принят авторами, пишущими на других азиатских языках. Термин "Шелковый путь" по-настоящему распространился только в глобализационные десятилетия после 1990 года благодаря названиям книг, музейным выставкам и проектам культурной дипломатии, опирающимся на этос открытых границ последних времен. Во многих отношениях этот термин говорит нам больше о нашем времени, чем о предыдущих эпохах.

При всей своей модной привлекательности, масштабы, продолжительность и степень связности исторического Шелкового пути до сих пор вызывают споры историков. Но еще большая проблема с этой идеей - иллюзия непрерывности, которая так часто искажает наше понимание прошлого. Хотя в раннем средневековье буддизм и даже манихейство распространились на восток и север по торговым путям в Центральную и Восточную Азию, а позже за ними последовал ислам, масштабы и охват таких торговых взаимодействий сильно колебались с течением времени. Всегда стоит помнить, что для мировой истории характерны не только связи, но и длительные периоды разъединения. За пределами отдельных регионов, таких как оазисные города Туркестана и танская имперская столица Чанъань, межазиатские взаимодействия были, как правило, эпизодическими и спорадическими. Даже в этом случае в них участвовали довольно ограниченные социальные группы, такие как купцы и монахи, которые не обязательно делились тем, что они узнали о различных культурах, между которыми они перемещались, в той мере, в какой они были способны постичь их самостоятельно.

Хотя небольшая группа буддийских монахов перемещалась между раннесредневековой Индией и Китаем, переводя санскритские тексты на китайский язык, такие обмены на Шелковом пути были скорее экстраординарным эпизодом культурного трансфера, чем вечной долгосрочной закономерностью. Объяснение религиозной или культурной системы одного региона Азии на языке и в категориях другого региона было чрезвычайно сложным и редким приключением. Конечно, в средневековье иногда появлялись путевые заметки азиатских Марко Поло, отправлявшихся с торговыми или дипломатическими миссиями. Но эти одиночные путешествия редко выходили за рамки визуальных описаний и не включали исследования местных письменных языков, в которые были вложены подробные значения культуры. К моменту встречи Окакура с Тагором на рубеже двадцатого века все еще не было взаимных переводов наиболее канонических конфуцианских или даосских текстов на языки Индии, тем более работ на японском языке или даже буддизма, который бенгальские интеллектуалы, такие как Тагор, недавно заново открыли и затем объявили частью своего "собственного" индийского наследия. Не были переведены на японский или китайский и Коран, и Бхагавад-гита, не говоря уже о текстах меньшего значения.