Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

Мне кажется, русской культуре по сравнению с западной свойственно тяготение к тому, чтобы сделать саму культуру объектом творчества, не удовлетворяясь работой внутри отдельных наук и искусств. Скрябин, Мережковский, Бердяев, Вяч. Иванов, А. Белый да и весь Серебряный век были больны этой идеей, и даже марксизм был принят в России как проект преобразования культуры как целого. Весь наш ХX век был неудачным опытом работы с культурой, неудачным потому, что субъектом и критерием действия была только одна ее часть – политика. Тоталитаризм – это диктат одной части культуры над ее целым, а такой диктат может исходить не только от политики, но и от техники, науки, эстетики, морали, религии, чего угодно. Но культура больше своих составляющих и может сама себя преобразовывать. Транскультура – это и есть самосознание и самоорганизация культуры как целого в противовес искусам политизации, технологизации, сциентизма, эстетизма, морализма, религиозного фундаментализма и других попыток навязать культурному целому свойства одной из частей.

Сначала, лет тридцать назад, пришла культурология (на Западе в то же самое время возникли так называемые «культурные исследования») – теоретическая дисциплина, изучающая культуру как целое. Но постепенно теория переходит в практику самодвижения и самосотворения культуры, то есть в транскультуру. Вместе с тем транскультура – это новый уровень бытия современного человека, поперечный всем границам и сечениям старых – расово, этнически, политически разделенных – культур. Культура – система, освобождающая человека от природных необходимостей благодаря символизации, знаковым опосредованиям. Развитие гастрономического вкуса и застольного этикета – это мера освобождения от пищевого голода; любовь и ухаживание – это мера освобождения от полового голода; речь и письмо – мера освобождения от инстинктивных реакций на воздействие среды.

Вместе с тем культура создает свою систему новых трансприродных зависимостей – от символов, обычаев, ритуалов, присущих именно данной национальной, классовой, расовой, возрастной, эпохальной культуре. Преодолевая детерминизм природы, культура создает свою систему детерминаций – то, что называется «тюрьмой языка». Следовательно, нужен какой-то другой уровень, который бы делал возможным освобождение человека уже из созданной им для себя культурной темницы. Конец ХХ века – новый шаг именно в этом направлении. Многие люди, вырастая из плоти тех культур, к которым они принадлежат по своему рождению, обретают транскультурное сознание и бытие на границах разных культур[899].

Я нахожу консервативными и даже реакционными распространенные на Западе, особенно в США, идеи многокультурности, утверждающие, что равнодостойных культур много, но человек принадлежит только к одной – культуре своего физического рождения и не может принадлежать ни к какой иной. Получается, что женщина может выражать в своих стихах только присущее женщине, а человек с белой или черной кожей в своей философии – только присущее своей расе. Подобная логика нам слишком хорошо знакома по вульгарному социологизму 1920‐х годов, когда Пушкин представал идеологом мелкопоместного дворянства. Разумеется, так же как культура не отменяет бытия человека в природе, но прибавляет к ней новый уровень значений и ценностей, так и транскультура не отменяет бытия человека в той культуре, в которой он рожден и воспитан, но добавляет уровень свободы от этих вторичных детерминаций, уровень новых альтернатив, которые и составляют содержание «Книги книг». Это альтернативная культурология, которая не просто описывает существующие культуры, но пытается создать поле возможностей для новых культур, обозначить ростковые точки на древе культуры.

Информация и мышление. Дионисийство ума

– Вы писали об информационном взрыве и, как о следствии, травме постмодернизма. Ваша «Книга книг» – противостояние этой травме, путь к оздоровлению или тоже одно из его болезненных последствий?

– Мое сознание устроено не очень «информативно». Я легко воспринимаю информацию и потом так же легко ее забываю. Я много читаю, но стараюсь не захлебнуться в обилии фактов. На два или три факта я стараюсь предложить десять интерпретаций. В этом смысле я полная противоположность ученому-эмпирику, который накапливает факты и информацию, как Дарвин, собравший множество фактов и создавший одну всеобъемлющую их интерпретацию. Для меня очень важна жизнь сознания как такового: один факт, усвоенный сознанием, может претерпевать в нем множество неожиданных и разнонаправленных трансформаций. Чем меньше единиц информации, тем больше я чувствую напряжение самого сознания, его формативной среды.