Гвардеец

Этот Новый год оказался вторым, который я отмечал без своих. Если не считать, конечно, Карла. Он знал о моем решении перейти в православие, вяло отговаривал, даже сводил к пастору, смотревшему на меня, как на изменника.

— Зачем вам это, сын мой? — в лазах пастора застыла такая скорбь, что я не сразу нашелся, что ответить.

— Мне не объяснить это словами, святой отец. Я просто знаю, что так надо.

Священник опустил голову и долго подавленно молчал. Мне тоже было как-то не по себе.

Так получилось, что мы держались отдельно от довольно обширной немецкой диаспоры Петербурга. Просто не было точек соприкосновения, разве что молитвенный дом, куда изредка ходил Карл. Никто не приглашал в гости, не звал отмечать праздники, не давал приглашений в театр или на бал. Повозки с веселящимися людьми проносились мимо, мы провожали их тоскливыми взглядами.

Служба засасывала, свободного времени оставалось катастрофически мало, тем более что я лелеял честолюбивые мечты, а без долгой самоотверженной и нудной (что греха таить) работы не обойтись. Война с Турцией началась, но гвардейцев пока не трогали. Все осталось по-прежнему — караулы, работы, наряды, разве что наше капральство занималось по особой, составленной мной, программе, и занятия постепенно приносили первые плоды.

Сказать, что обучение гренадерам давалось легко — нельзя. Поначалу они не понимали, чего собственно от них хотят. Я как мог, объяснял, но иногда кусал губы от бессилия, когда до меня доходило, что разница между нами оказывается слишком большой. Мои гренадеры были детьми иного века с его неторопливым ритмом, долгими сборами и медленной ездой. В их глазах я выглядел торопыгой, слишком суетливым и… странным. Хорошо хоть они объясняли эту странность моим иноземным происхождением.

— Неужто все немцы такие? — порой задавался вопросом Чижиков.

Тут его взгляд падал на впавшего в длительную меланхолию по причине любовного фиаско Карла, и великан-гренадер заключал:

— Да нет, кажись, есть и ничего себе. На человеков похожие…

Капля камень точит. Я руководствовался этой поговоркой и брал одну крепость за другой.

В конце января случилось событие, сделавшее меня на долгое время притчей во языцех. Я возвращался поздним вечером со службы, уставший и продрогший. Зима выдалась холодной, мундир не грел, денег на шубу не хватало, я купил с первого жалования обычный крестьянский тулуп, сделанный из овчины, потратив отнюдь не лишние семьдесят копеек. На условности дворянского этикета было наплевать, особенно, когда на дворе минус тридцать, и воет вьюга, закручивающая спирали из колючего снега, который так и норовит попасть в лицо или угодить за шиворот.

Издалека донесся тревожный набат. На мороз высыпали обыватели с ведрами, наполненными водой, с баграми, кто-то тащил лестницу. Они бросились в конец улицы, где стоял окутанный багровым дымом дом, весь в сполохах огня. На втором (верхнем) этаже бушевал пожар, из черных провалов окон вырывались языки пламени. Стоял едкий удушливый запах. Из-за сильного ветра огонь расползался стремительней, подминая под себя все большую площадь.

Густой дым отрезал парадный вход, возле которого собрались небрежно одетые (видно, в чем успели выскочить) люди: пожилой мужчина с покрывшимся копотью лицом, испуганная женщина, зябко кутавшаяся в накидку из соболей, и не то девочка, не то подросток с ног до головы замотанная в огромного размера платок. Они отрешенно наблюдали как дворовые пытаются утихомирить пожар.

К счастью, дом этот располагался в преизрядном отдалении от остальных, огонь не угрожал перекинуться на другие строения. Ветер иногда подхватывал горящие обломки, они снопом искр падали в сугробы и с шипением, выпуская струйки дыма, гасли.

«Пожарных» хватало и без меня. Гвардии хоть и вменялось оказывать посильную помощь в тушении пожаров, но это был не наш участок, и я мог с легким сердцем идти домой. Но что-то заставило остановиться, а потом подойти к трем погорельцам.

Они подавлено молчали, лишь мужчина иногда шевелил губами, шепча то ли молитву, то ли ругательства. Внезапно девочка оживилась:

— Папочка, там же Митяй, — истошно закричала она, указывая рукой в сторону чадящих окон второго этажа.

«Митяй, Дмитрий», — пронеслась у меня в голове.

Неужели…

— Что ты сказала, девочка, повтори, — закричал я, чувствуя, что волосы на голове становятся дыбом. Не позавидуешь человеку, заживо горящему в охваченном пожаром доме.

Отец девочки по-прежнему обреченно стоял, будто каменный истукан. На лице его не появилось ничего, ни капли сострадания.

Шок, понял я.

Девочка увидела во мне спасителя, ринулась в мою сторону и с мольбой кинулась в ноги:

— Спасите Митяя, добрый человек, век за вас молиться буду. Он же маленький несмышленый, месяц всего исполнилось.

«Так он совсем кроха», — ахнул я.

Но почему родители малыша не могут прийти в себя? Неужто сдались и не хотят бороться за ребенка. Если та женщина — мать, почему не кидается в огонь, разве может она просто стоять и смотреть, ничего не предпринимая? Какая же она мать после этого!

— Где он? — подняв девочку с колен, произнес я.