Гусарский монастырь

Сколько ни раскидывал умом Пентауров, как ни приглядывался к дворовым девушкам — замены Антуанетиной не было.

Во время одного из таких раздумий носастый Ванька доложил ему, что его хочет видеть Белявка с какими-то двумя людьми.

Пентауров приказал их впустить, и в кабинет вошли Белявка, а с ним долговязый Агафон с черными кудлами на голове и какой-то небольшого роста светлолицый человек в потертом подряснике. Двое незнакомцев низко поклонились барину.

— Насчет басу докладывал я вам-с… — начал Белявка. — Вот он-с… Агафон Присноблаженский!

— А этот кто? — спросил Пентауров, переводя взгляд на другого.

— Это-с?… — Белявка кашлянул в кулак. — Товарищ его… дьячок Стратилат… Служить у вас хочить…

— Да ведь я же не архиерей? — воскликнул, приподняв обе розовые ладошки, Пентауров.

— В театре-с… актером!

— А, вот что… Ну а как же твое дьячковство?

— Уйду-с!… — решительно ответил Стратилат, встряхнув головою. — Ничего в моем звании хорошего нет!

— Что же они у нас будут делать? — Пентауров вопросительно взглянул на Белявку.

— Нужны нам актеры, мало их у нас-с… С ними усякую вашу пьесу поставим! — ответил тот. — И ненадежен у нас Бонапарте!

— А что? — быстро спросил Пентауров. — Все пьет?

— С самого открытья не протрезвлялся-с… Ролю с меня все трагическую требует!

— Он? Трагическую? — Пентауров засмеялся. — Что же ты, урезонил его?

— Резонно-с говорил: дурак ты, сказал, обличье-то у тебя потребное где? А вин усе свое тешет: известно, пьяный!

— Вели запереть… Ну а с тобой как же быть? — Пентауров обратился к Агафону. — Белявка говорил мне, что тебе сыграть очень хочется?… Неудобно это…

Бурсак молчал и мял в здоровенных ручищах свою шапку.

— Ты ведь отца Михея сын?

— Сын…

— А голос действительно хорош! — воскликнул Пентауров. — А ну-ка, прочти что-нибудь наизусть? Монолог какой-нибудь.

— Этого он не знает-с… — вступился Стратилат. — Разве ектению?

— Ну, ну, ектению…

Бурсак конфузливо глянул на товарища: тот ткнул его локтем.

— Вали, вали, Агаша, не стесняйся… — вполголоса поддержал он его.

— Миром Господу помолимся… — словно откуда-то издали приплыла мягкая, еще несмелая октава. — О мире всего мира, благосостоянии святых Божиих церквей и о соединении всех Господу помолимся…

— Хорошо! — проронил Пентауров и, склонив голову совсем набок, приоткрыл рот и приготовился слушать дальше.

— О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся.

Агафон овладел собой, и могучий голос его рос и ширился, и казалось, не из горла человека, а откуда-то из пространства льются могучие и бархатно-нежные звуки; они наполнили и пробудили всю комнату — отзывалась чернильница на столе, отзывались окна, отзывалась гитара, висевшая на стене.

— Великолепно, чудесно! — в полном восторге закричал Пентауров, когда Агафон кончил, умолк и опять потупился. — Ну, милый, я тебя расцелую!

И он, открыв объятия, подошел к Агафону и подставил ему сперва одну, потом другую, выбритую, пухлую щеку. Тот добросовестно отчмокал их, потом руку барина.

— В столицах такого голоса не сыскать! — произнес умиленный Белявка. — И шо ж это буде, коли вин со сцены заговорыть? — Он зажмурился и покрутил носом. — Уверх ногами поперевертаются уси!

— Нельзя его упускать, нельзя!… — решил Пентауров, потирая в восторге руки. — Это клад!

— Истинно-с!… — убежденно поддакнул Белявка.

— Но как же быть с отцом Михеем? Ведь он не позволит ему?

— Главная тут обстоятельность не в нем, а в матушке! — вставил Стратилат. — От нее и я бежать хочу!

— А дозвольте отцу Михею ничего не говорить? — вмешался Белявка. — Пусть сыграет в тайности!

— Все равно, ведь потом узнается!…

— А вам яке дило? Ну, узнають, ну, отваляет его матушка скалкой, шо ж с того? Вин ось який здоровенный…

— Не боишься скалки? — спросил Пентауров.

Бурсак вскинул на него большие черные глаза свои, усмехнулся и опять потупился.

— Скалка пустое!… — пренебрежительно ответил за него Стратилат.

— Тогда и прекрасно… пусть играют! Белявка, обоих их возьми и испытай. Тебе жалованье положу… — добавил Пентауров Стратилату.

Тот хотел что-то сказать, но не успел: дверь в кабинет с силой распахнулась, и показался отбросивший ее Бонапарте. Он пошатнулся, оправился и, стараясь твердо держаться прямой линии, подошел к изумленному барину и вдруг упал перед ним на колени. Лицо Бонапарте было вспухшее и красное, в мутных глазах светились мрачные огоньки.

— Барин, явите божескую милость!… — возопил он, ударив себя в грудь кулаком. — Прикажите мне геройскую ролю дать!!

— Прикажу тебе розог дать! — ответил Пентауров. — С ума сошел, а?

— Ведь я же герой?! — возгласил Бонапарте, не слушая и опять ударяя себя в грудь. — Не понимает меня никто! Нос, он говорит, не тот… — Он ткнул пальцем на Белявку. — А нос… вот он где у меня, нос этот! — Бонапарте яростно застучал себя в сердце. — Понять это надо! А что ж, что он красный, — выбелю?