Гусь Фриц

Теперь Кирилл уже не мог вспомнить, что было время, когда он не знал этого человека. Они увиделись совсем кратко; но он, Священник и Солдат-калека в одном лице, альтер эго Офицера, Владилена Иванова, вошел в замысел Кирилла как замковый камень, запирающий свод сюжета.

Его звали Дитрих. Он был правнуком среднего брата, Бертольда, оставшегося в Лейпциге, когда Бальтазар и юный Андреас уехали в Россию. Дед Дитриха, врач по деликатным женским болезням, удачно женился и переехал в Восточную Пруссию, взяв за женой богатое приданое. Жена его была дочерью торговца; но их дети восприняли юнкерство как вызов и пытались сделаться большими пруссаками, чем собственно пруссаки; отец Дитриха, Рихард, стал армейским офицером, а его брат Максимилиан отправился служить в кригсмарине.

Братья-близнецы были ровесниками Арсения Швердта, о котором едва ли что-то знали, как и он о них; тем не менее их пути пересеклись, будто их показали друг другу.

Молодой лейтенант Рихард Швердт прибыл в Африку, в Намибию в составе экспедиционного корпуса генерал-лейтенанта Лотара фон Трота; воевал с гереро и нама и, возможно, видел в конце 1904 года в гавани Ангра-Пеквены броненосец «Князь Суворов» с адмиральским флагом на мачте, где служил в то время военный врач Арсений Швердт; позже обреченные русские суда видел Максимилиан, служивший в Циндао, где базировалась немецкая Восточно-азиатская крейсерная эскадра.

Так их судьбы разошлись, словно корабли чиркнули бортами; через десять лет началась война, и трое Швердтов оказались по разные стороны фронта. Арсений выжил, чтобы погибнуть в тридцать седьмом как немецкий шпион. Максимилан служил на крейсере «Лейпциг» – маленькое напоминание, откуда новоявленный пруссак был родом, – и вместе с «Лейпцигом» пошел на дно в Фолклендской битве, когда немецкие корабли были настигнуты линейными крейсерами англичан. Рихард погиб в первые дни войны; в Пруссии его конный разъезд – офицеры выехали на рекогносцировку – в сумраке утра столкнулся с казачьим полуэскадроном.

В письме, что получила вдова от друга Рихарда, служившего в том же полку, было описано, как храбро отбивался Рихард, как погибли сопровождавшие его кавалеристы и как казаки сбросили его, раненого, на землю и закололи пиками. Это письмо стало семейной реликвией, сертификатом мученичества; запечатленным на бумаге подобием Борисоглебского ужаса Арсения Швердта.

Кирилл скептически относился к письму. Одна деталь – казачий разъезд якобы отправился в скрытную разведку по лесистой местности с неудобными, совершенно не нужными разведчикам длинными пиками, которые, как ни держи, будут цеплять ветки, – заставляла его думать, что он имеет дело с фронтовой легендой, что так легко возникали по обе стороны фронта; чем-то вроде истории про якобы распятого на двери амбара канадского пехотинца, что вошла в анналы британской военной пропаганды.

Да, Рихард погиб в стычке с казаками, превосходившими числом его маленький отряд. Но картина всадников со страшными пиками, закалывающих безоружного, возникла позднее, когда спасшиеся рассказывали о схватке, преувеличивая злобу и жестокость противника, чтобы оправдать свое бегство. И офицер, друг Рихарда, писавший письмо вдове, – немцы в то время отступали, терпели поражения, – передавал именно эту преувеличенную, обросшую леденящими кровь подробностями версию событий. Он знал, что у Рихарда есть сын, и, возможно, имел определенные патриотически-педагогические намерения; так письмо, хранимое, как оправленная в серебро десница мученика, символически отображающая перст Господень, определило судьбу Дитриха.

Прусское поместье Рихарда отошло Польше вместе с землями «польского коридора»; мать и сын оказались на содержании у родственников – без прошлого и без денег. Так начался путь, который сделал Дитриха сначала священником, поскольку священником был его опекун, а после – полевым капелланом Вермахта, потому что, вопреки духу и букве христианства, он хотел и был готов мстить за отца, убитого русскими.

Кирилл ездил туда, где раньше стояло поместье. В сумрачный холмистый край, где черные торфяные речки текут с холмов к морю, проворачивая водяные мельницы, а встречный ветер с берега крутит в обратную сторону мельницы ветряные. В глухих лесах стоят языческие дольмены, помнящие каменные ножи и кровь, под темными елями пьют воду у родников олени, спят на ветвях коршуны, а в желтых полях лисы учат лисят ловить мышей. В деревнях стоят огромные кирпичные амбары – можно поместить весь мир, и еще останется место для урожая; на замшелых домах написан год постройки – 1905, 1923, 1934… На старых брошенных кладбищах у перекрестья полевых дорог, под дубами и липами, похоронены покойники франко-прусской войны, и фарфоровые тарелки фотографий с золоченым готическим шрифтом таковы, будто взяты из семейного сервиза. По окраинам полей, по склонам поросших дубами оврагов стоят деревянные охотничьи вышки – стрелять вышедших на посевы косуль или роющих желуди кабанов.