Гуманисты эпохи Возрождения о формировании личности (XIV–XVII вв.)

Далее следовала риторика, которая, согласно мнению перипатетиков, связана с диалектикой[522]; и Витторино заставлял молодых людей выполнять по ее известным правилам постоянные упражнения в произнесении речей, предлагая вымышленные речи перед народом или сенатом…[523]

Затем шли математические дисциплины, арифметика, геометрия, астрономия, музыка…[524]

Витторино считал необходимым приглашать юношей с величайшей щедростью и радостью в приятнейший и полезнейший приют квадривия и удерживал их там без какой-либо строгости, но, напротив, со всяческой приятностью, одобряя безусловно обычай мудрейших египтян, которые с помощью игры упражняли своих сыновей в арифметике… Потому что если юноши будут упражняться на свободе, легче можно будет заметить, к чему каждый имеет от рождения особые склонности.

Наконец, тех, кто заканчивал это обучение, Витторино считал способными к философии и направлял их в академический Лицей к вершинам – Платону и Аристотелю. И он не позволял никому уходить из своей школы прежде, чем изучат с величайшим старанием всю их философию. Только тогда он давал возможность юношам удалиться, утверждая, что, какой бы дисциплине они себя ни посвятили – медицине, праву или теологии, они достигнут того совершенства, которого намеревались достигнуть.

* * *

14. Никого он не порицал более сурово, чем клявшихся и хуливших Бога и святых. Поэтому он сына государя Карло, уже взрослого и очень сильного, игравшего в зале в мяч, поскольку тот, как бывает в гневе, неблагочестиво высказался о Боге и святых, призвав к себе, на глазах у присутствовавших так сильно побил[525], как если бы тот был одним из самых ничтожных плебеев. И юноша, отличавшийся великодушием и физической крепостью, не пытался из-за этого отразить силу силой, но, чтя выше всего авторитет учителя, он, припав к его коленям, попросил прощения, если в чем провинился. Ученикам Витторино прежде всего рассказывал о религии и культе, поскольку говорил, что образованность и знание даны людям от Бога[526], тем, кто устремляется к столь высокому и столь божественному делу, надлежит быть свободными от всякого порока и нечестивости. Он часто посещал храмы, более всего во время богослужения, приводя с собой детей государя, чтобы тех, кого он побуждал к религии словами, подвигнуть также примером. Молясь, он оставался, преклонив колени, столько времени, сколь долго сам возносил молитву Пресвятой Деве, никогда не прерываемую, или когда священник выносил святые дары. Кроме того, он заставлял сыновей государя, а равно и остальных учеников каждый день воздавать Богу заслуженную хвалу или молить о собственном спасении, о спасении города, родителей и граждан. Ибо никакая вещь, говорил он, не умножает больше учености, чем религия и благочестие, которыми, по его словам, надлежит проникаться наилучшим и благонравным юношам: благодаря этому приуготовляется наилучший путь к образованию, так как юноша, отличающийся такими свойствами и таким правилом поведения, будет иметь милость и покровительство со стороны Бога и людей.

Витторино говорил, что три вещи необходимы детям: природные способности, наука и упражнения[527]. Природные способности он сравнивал с полем, упражнение – с его возделыванием, что приводит к плодородию, а науке предоставлял делать людей с помощью добродетели лучше и давать им, пока живы, убежище от несчастной и счастливой судьбы. Юноше, который спрашивая его, что необходимо ему, чтобы посвятить себя науке, он ответил: забыть все, что плохо и неправильно выучил, и, очистив душу от всего позорного и порочного, отдать всего себя наилучшему и глубоко почитаемому наставнику, который будет тебе вместо отца и которому равным образом ты должен повиноваться, как подобает сыну.

Читал Витторино просто, не пользуясь прикрасами и показным блеском, что часто делают, чтобы похвастаться умом и ученостью. Однако он был разнообразен в речи, ясен, сжат и краток, исходя из способностей слушателей и содержания лекции. Вся его речь была целомудренна и проста; ни в шутку, ни всерьез никогда не слышали от него никакого неприличного слова. Если же при чтении случалось выразить что-то непристойное, низкое, вульгарное, что встречается у поэтов, он это или пропускал, или излагал в достойном пересказе скромными словами, порицая поэтов за то, что, подражая последователям Диогена[528], изгнали данный природой стыд бесстыдной вольностью. Голосом неизменным и звучным он удовлетворял сколь угодно большое количество учеников. Лицом и словами он внушал в высшей степени доверие, когда так объяснял отрывки из ораторов, поэтов, философов, как если бы оракул Аполлона Пифия[529] подсказывал ему с необходимостью слово из сокровенных глубин храма.