Гуляйполе

От многолюдного торгового села Гуляйполе до одноименной станции шесть верст широкого пыльного тракта. После прибытия пассажирского люди шли и ехали со станции навстречу скачущему на чахлой лошаденке Нестору.

Нестор на ходу оглядывал всех, кто брел по обочине. Кто-то с ним здоровался, кто-то его не замечал. Но Омельяна нигде не было видно…

Второпях Нестор не обратил внимания на медленно, по-стариковски бредущего человека в истрепанной, потерявшей вид шинельке. Лицо человека было наискось перечеркнуто замусоленной лентой с овальным кожаным лоскутком, прикрывавшим потерянный глаз. Скулу рассекал шрам. На голове видавшая виды папаха, за плечом легенькая котомка, разбитые сапоги устало шаркали по пыли.

Нестор проскочил дальше, просеивая встречных быстрым внимательным взглядом. Вот уже показалась вдали и станция, и окружающие ее пирамидальные тополя.

Словно что-то вспомнив, Нестор резко осадил коня и помчался назад. Обогнал одноглазого и пристально всмотрелся. И тут только соскочил на землю.

– Омельян!

Прохожий улыбнулся, показав щербатый рот:

– Братуня, ты?

Они обнялись.

– А я тебе не взнав…

– И я тоже.

Коротко рассмеялись. Нестор отстранился, чтобы еще раз получше вглядеться в лицо брата.

– Зминывся ты, братка.

– Есть трошкы, – виновато признал Омельян. – Малость косоглазый став. Осколком задело. Но все-такы повезло: руки-ноги целы. А глаз, шо ж… глазом не пахать.

Нестор все еще вглядывался в Омельяна, преодолевая чувство горечи. С не свойственной ему нежностью снова приник к брату:

– Главне, шо жывой.

– Я й кажу: повезло. В японском плену був, скилькы там повымерло! А я выжыв. Пивгода, як отпустылы. Пивгода, считай, добыраюсь. Бильше! Сначала пароходом в Петербург прывезлы. А оттудова де поиздом, де пехом…

Они медленно шли по дороге. Их обгоняли гуляйпольцы, но Омельяна никто не узнавал. Нестор слушал рассказ брата, придерживая в руке повод. Конь шел сзади, стриг ушами: казалось, тоже слушал.

– Ну и як там японци жывуть? – поинтересовался младший брат.

– Та пошты як и мы. Може, малость похужее. Земли, правду сказать, у них не то шо у нас – бидни земли, та й обмаль. Так шо жрать особенно ничого. Рыс та пшоно. И ще шо в мори словлять. Бо у их с усех сторон море! Водоросли жують, всяку траву, тьфу! Вириш – ни, даже вилок-ложок и то у их нема.

– А чим же едять? Руками?

– Дви лозыны зрижуть, и от такыми палочкамы и едять.

– Та як же це? Пшоно палками?

– Зголодниешь – ухитришся.

– А если, к примеру, сало?

– Нема у ных сала. Ни разу не давалы.

– Да! То вже бида, то вже голод, – заключил Нестор. – Ну а в России як?

Омельян оглянулся по сторонам и понизил голос:

– В России, братка, кругом бунт. Революция называется. А особенно в Москви…

– Сидай на коня! – предложил Нестор.

– Та ни, я пеши! Привык уже!..

– Сидай! Про революцию лучше дома расскажешь. Все в подробностях!..

И они продолжили медленно брести по дороге: теперь уже Омельян на лошади, а Нестор – рядышком, пешком.

Кто опередил, какое радио донесло, неизвестно, но когда они свернули в переулок, навстречу им уже бежала Катерина, жена Омельяна. Подбежала, бросилась мужу на шею, запричитала:

– Ой, счастье яке! Дождалась! Вже й не вирыла, шо вернешься!.. – отпрянула, оглядела мужа, заголосила пуще прежнего: – Да шо ж оны з тобою исделалы! Де ж твои глазыньки, шо я так любила цилувать!..

– Ну, ладно, ладно! Не прычитай на всю вулыцю! – засмущался Омельян.

– Та як же! Взяли здорового, а возвернули калеку! Глазу-то нема!..

– Ну, нема! Ну й хрен с ным! – Омельян сердито полез в брючный карман, порылся в нем, извлек оттуда маленький тряпичный сверточек. Развернул. Протянул Катерине бронзовую медальку, прицепленную к полосатой ленте. – Ось вин мий глаз! Я с инператором його на цю медальку поминяв!..

И, войдя в дом, он не переставал говорить. Видно, хотел наговориться за все время долгого молчания:

– Я вам так скажу: Россия вся ходуном ходыть. Прямо с вагона выдно, як у панив имения горять…

В горнице, в отгороженном простыней закутке, Омельян мылся. А Катерина сновала по хате: доставала из скрыни то мужское исподнее, то рубаху, то штаны и со всем этим суетливо скрывалась за простыней.

Омельян то поднимал над простыней намыленную голову, то снова скрывался – и тогда было слышно, как льется вода. И при этом продолжал непрерывно рассказывать.

А слушателей все прибывало. Пришли друзья Нестора, чинно расселись на лавках. Потом появились запыхавшиеся братья Савва, Карпо и Григорий. Коротко поздоровались и тоже затихли, слушая Омельяна.

– Козакы кругом скачуть. На станциях повно жандармив… В поезди люди говорылы, вроде як рабочи фабрики и заводы забирають, а селяны землю панську делять. И называется це спроприяция. Городовых вбивають. Багатеев тож. Шо творыться, шо творыться!.. Один матрос россказував, будто в Москви генерал-губернатора, дядьку самого инператора, бонбой вбылы.

– Дядьку императора? – не сдержал удивления Федос. – А у нас нияких слухов. У нас тут тыхо, як в гробу. У нас…

– Не перебывай! – остановил приятеля Нестор. – Ты слухай!.. А скажи, братуня, де ж рабочи, к примеру, ружжа взялы? Чи бонбы?