Губернатор

Кирилл сидел в кругу ополченцев и чистил картошку. Приближалось время обеда. На усыпанной пеплом земле, где обычно разводили костер, уже были сложены дрова. Кириллу, как младшему, вменялось чистить картошку, разводить огонь, приносить из реки воду в старом помятом ведре. Но вешать котелок над огнем, засыпать в кипяток картошку, кидать ложку соли, вскрывать штык-ножом банку с тушенкой и вываливать в булькающую воду розоватое мясо с прожилками жира, – все это поручалось кому-нибудь другому, из бывалых, не доверяя городскому юнцу сотворение похлебки.

Кирилл бережно снимал с клубня землистую кожицу, обнажал белую картофелину, стараясь не срезать лишнее. Ему доставлял удовольствие этот нехитрый труд, который прежде был ему неведом. Еще недавно он слушал профессоров Оксфорда, читавших ему международное право, теорию управления, экономику крупнейших мировых корпораций. Сидевшая рядом хрупкая студентка Лора из Южной Каролины нет-нет да и улыбалась ему милым розовым ртом. Теперь же он чистил картошку на берегу безвестной реки у стального моста, в амбразуре среди мешков поблескивал пулемет, на бруствере окопа лежала труба гранатомета. И эти немолодые, усталые люди приняли его в свое братство, наградили доверием, поручили чистить картошку.

– А я тебе скажу, пустая ты голова. Если есть для тебя Бог, то и ты для него есть. А нет для тебя Бога, и тебя для него нет. И он тебя не защитит, не заслонит, когда тебя рвать на куски будут. Так и помрешь без Бога. – Ополченец Лука, с длинным желтоватым лицом, большими, как у лошади, зубами, наставлял другого, по прозвищу Чиж. Рыжий, вихрастый, с маленьким острым носиком, он и впрямь напоминал птицу. Крутил головой, вращал круглыми глазами, словно порывался взлететь.

– И так помру, и сяк помру, – отвергал он нравоучения Луки. – Там Бога нет, – указывал он пальцем в небо, – а здесь зато есть. Ты для меня Бог, и Лом для меня Бог, и Леший Бог. Если укры меня ранят, вы меня на себе потащите. Если я к вам голодный приду, накормите. Вы мои боги.

– Какой же ты, Чиж, человек поперечный. Ты слушай, чего умные люди говорят, и наматывай. У нас в селе посреди улицы крест стоял, большущий, из лиственницы, еще старики поставили. Были большие пожары, из леса хвосты огня по небу летели и падали на избы. Село загорелось, один дом за одним. Страсть. Огонь шел с гулом, не подойти, все сметал. Дошел до креста и встал. Стих. По одну сторону креста головешки дымятся, по другую цельные дома стоят. Их святой крест отстоял.

– Совпадение, – упорствовал Чиж, – Мало ли чего не бывает.

– Ты маловер, маловером умрешь. Слушай дальше. За Луганском казачки блокпост держали. Все, как положено, зарылись, ежи поставили, блоки бетонные навалили. Украм не сунуться. Ночь, на посту один казачок стоял, который обет дал: если с войны вернется, уйдет в монахи. Вдруг видит, засветилось, как облако. Он автомат взвел. А облако подошло, и из него Богородица вышла. Говорит: «Буди своих, и уходите. А то через полчаса поздно будет!» Казак своих разбудил и увел в овраг. Только ушли, укры из «градов» по блокпосту вдарили. Раз, другой, третий. Бетон расплавился. А били впустую. Нет никого. Богородица того казачка спасла, чтобы он обет сдержал.

– Казачки что хошь тебе набрешут. У них языки без привязи, – упрямствовал Чиж.

– Тьфу тебе! – рассердился Лука и отвернулся от маловера.

Слабо застучало. Появился товарный состав. Тепловоз тянул вагоны, груженные углем. Въехал на мост, который изумленно вздохнул, гулко застучал, зазвенел множеством стальных струн, каждая на свой лад, и, когда последний вагон покинул мост, вслед ему прозвучало прощальное рыдание.

Кириллу казались драгоценными минуты, которыми исчислялась его жизнь, прохождение по мосту состава, затихающий в металлических фермах звон. Драгоценными были лица ополченцев, озаренные предвечерним солнцем, родные, понятные, среди этих донских степей, синей реки, остроносой лодки, от которой по воде тянулись голубые разводы. И хотелось продлить, задержать эти минуты, как в куске янтаря задерживается и останавливается время.

– Что-то я не пойму, мужики. Мы тут воюем, воюем, не за себя, за Россию воюем, а где она, Россия? Смотрит, как нас укры «градами» посыпают? Стукнуть по столу: «Конец! Признаем Новороссию, как признали Абхазию!» И танки сюда, артиллерию, личный состав! А то тянем резину, людей напрасно теряем. Если б Россия откликнулась, мы бы сейчас в Киеве картошку чистили! – Ополченец с позывным Клык недовольно качал головой, на которую была нахлобучена старая фетровая шляпа. – Не пойму, мужики, Россию.

– Ты, слышь, за Россию не думай, – степенно и рассудительно возражал ему ополченец Тертый. – Она тебе не Абхазия. Знает, что делает. Она, слышь, тебя не оставит. Наш президент к энтому, ихнему американскому чумазику подходит и показывает съемку, где русская ракета муху за тысячу километров сбивает. «Вот, говорит, какая у нас умная ракета-мухобойка. Она, слышь, тебя, чумазика, где хошь найдет, в форточку влетит и в лоб втемяшет. Оставь, слышь, Новороссию». Такие дела.