Грозные царицы

Контрапунктом ко всем этим приятным событиям, контрапунктом к всеобщей эйфории звучали жестокие репрессии. К главным «подстрекателям» (Миниху, Лёвенвольде, Остерману и Головкину) в казематах Петропавловской крепости присоединили и заговорщиков, исполнивших второстепенные роли. Князь Никита Трубецкой, которому было поручено судить виновных, не затруднил себя бесполезной, по его мнению, процедурой. Импровизированные магистраты послушно утверждали его решения, апелляции не принимались. Толпы людей, всегда готовых поаплодировать несчастью ближнего, следили за этими «судебными разбирательствами» час за часом. В числе обвиняемых было много иностранцев, и это радовало «настоящих, хороших русских». Некоторые из тех, кто видел в подобной серии наказаний реванш за прошлое, веселились, подчеркивая, что сейчас идет следствие, где подозреваемый – Германия, а прокурор – Россия. Можно найти сведения о том, что сама Елизавета Петровна, спрятавшись за драпировкой, старалась не упустить ни единого слова в этих разбирательствах. Во всяком случае, точно известно, что приговоры были не просто вдохновлены, а даже и продиктованы ею. Большей частью подсудимых приговаривали к смертной казни. Но, конечно же, императрица, которая накануне государственного переворота поклялась отменить высшую меру наказания, получала невинное удовольствие от того, что могла помиловать, отменить в последнюю минуту казнь. Этот прикрываемый маской благодушия садизм, как она думала, соответствовал духу ее великого предка, потому что Петр I никогда не колебался, если нужно было добавить жестокости к прозорливости или ужаса к забаве.

Всякий раз, когда трибунал под руководством Никиты Трубецкого выносил смертный приговор, нужно было уточнить способ наказания. Чаще всего заседатели суда довольствовались отсечением головы виновного, но когда речь зашла о судьбе Остермана, в зале раздались голоса, осуждающие такую гуманность в случае, который требовал применения куда более суровой меры. По требованию Василия Долгорукого, только что вернувшегося из ссылки и жаждавшего мщения, Остермана приговорили к колесованию, прежде чем ему отсекут голову, а Миниху предпочли назначить четвертование перед ударом топора, который добьет его. При таких условиях одни лишь преступники, отнесенные к последней категории, имели бы шанс положить голову на плаху, так сказать, нетронутыми, не пережив до этого страшных мук. Однако в финале осужденным был обеспечен приятный сюрприз: когда в назначенный день и час, на глазах толпы зевак, жаждущих крови «предателей», их подведут к эшафоту, на площади должен был появиться гонец из Зимнего с сообщением, что Ее Величество в своей бесконечной доброте удостоила преступника заменой смертной казни на пожизненную ссылку. Толпа, разочарованная тем, что ее лишили увлекательного зрелища, всегда поначалу хотела разорвать в клочья человека, пожалованного монаршей милостью, но затем, словно вдруг озаренная божественным сиянием, принималась благословлять матушку, которая снова проявила высшее христианское милосердие и доказала, что она лучше следует заповедям Господним, чем они сами, требовавшие отнять жизнь у «подлых негодяев». Многие зрители несостоявшейся казни, потрясенные таким необычайным великодушием, неустанно повторяли: это исключительное милосердие продиктовано глубоко женственной натурой Ее Величества, а вот мужчина-царь на ее месте показал бы себя куда более суровым в проявлениях праведного гнева. И даже молились о том, чтобы и дальше в России властвовали только женщины. По их мнению, несчастный, обездоленный народ больше нуждался в матери, чем в отце. И в то самое время, когда они вот так вот курили фимиам царице, помешавшей этим ужасным политическим преступникам вредить России в будущем, Миниха отправили в глухое сибирское село Пелым, находившееся в трех тысячах верст от Санкт-Петербурга, Лёвенвольде очутился в Соликамске, Остерман – в Березове, за тысячу верст от Тобольска, место же ссылки Головкина в дорожном листе было написано неразборчиво, и потому его оставили в первом сибирском селе, какое попалось на пути.

К членам Брауншвейгского семейства с бывшей регентшей Анной Леопольдовной во главе отнеслись, учитывая их знатное происхождение, чуть помягче. Им определили местом изгнания Ригу, но потом сослали-таки в Холмогоры на Крайнем Севере.