Гринвичский меридиан

До того как Анжело Клопштока-Лопеса прошили в ночной тьме три пули калибра 11,43, каждая из них смертельная, он и сам торговал оружием, поэтому, будучи профессионалом, еще успел определить по звуку точный калибр названных пуль в самый последний миг перед тем, как они его продырявили. Прошлое Анжело было таким же мутным, как грязновато-коричневая река, протекавшая под его трупом; подобно этой воде, он тоже тащил за собой массу всяких мерзостей, в полной мере объясняющих это преступление. Огромное количество возможных причин для убийства и значительное число группировок и отдельных лиц, способных его совершить, сразу же поставили это дело в разряд «глухарей». Кроме того, особое стечение обстоятельств, а именно нагрянувшие выборы и дипломатические проблемы, куда более важные в сравнении с этим фактом, в конечном счете безнадежно непоправимым, привело к тому, что кончина Клопштока-Лопеса никого сильно не огорчила, — напротив, расследование велось крайне медленно, лениво и небрежно. Скоро дело и вовсе сплавили в архив. И забыли о нем.

Однако следует сказать, что в нем был замешан Альбен. С того дня как у него в голове возник первоначальный замысел и до той ночи, когда его палец нажал на холодный курок, он вел свое дело в абсолютном одиночестве, с похвальной скрытностью, а главное, с безмерным тщанием, движимый чем-то вроде простодушного, но эффективного усердия хорошего ученика; доказательства успеха налицо.

Проект этой оригинальной акции созрел у Альбена в пору крайней усталости, после целого года усиленных трудов в нескольких радикальных группировках, которые доставляли ему весьма скромные радости, а точнее, одну лишь горечь. Он решил самоустраниться, но прежде ознаменовать свой уход из сферы политики каким-нибудь громким поступком, искупив таким образом то, что он по старой памяти все еще называл «дезертирством»; этот поступок станет одновременно и апофеозом, и достойным завершением его карьеры левака; выполнив свой долг, он сможет гордиться этим и со спокойной совестью жить для себя.

В первую очередь он проштудировал газеты, книги, телефонные справочники и составил список людей, отвечавших четырем условиям. Они должны были: 1) быть живы, 2) быть виновными в его глазах, 3) быть жителями Парижа и 4) быть более или менее доступными для убийцы. Отбор занял много времени: в список просилась масса кандидатур. Следовало отнестись к ним максимально тщательно и беспристрастно, отринув субъективность и предвзятость и изучив досье каждой жертвы до последней буквы. В сухом остатке Альбен получил шесть имен. Он записал эти имена на шести клочках бумаги, скатал их, бросил в специально купленную для этого шляпу, и то, что можно назвать случаем, судьбой, возмездием или просто историей, пало на имя «Анжело Клопшток-Лопес», которое Альбен вытащил из шляпы.

Еще два месяца он следил за торговцем в нерабочие часы. Труднее всего было раздобыть оружие. Что касается самого исполнения, Альбен разработал свой план с тем же сосредоточенным и спокойным вниманием, с каким десятью годами раньше конструировал в Меккано некий сложный мостовой кран. Он все просчитал заранее, учел все возможные препятствия и постарался оставить после себя минимум улик, чтобы расследование никоим образом не смогло привести к нему.

В первые дни после устранения Анжело Альбен ликовал, смакуя не столько прекрасное исполнение своей акции, сколько исключительную, идеальную чистоту ее подготовки. Он без конца прокручивал в памяти один и тот же фильм, одну и ту же пластинку, вспоминая мельчайшие детали события, снова оценивая все его подробности; так человек, желающий поселиться в пустом доме, обходит каждый закуток, изучает каждый угол. Иногда вечерами его захлестывало восхищение самим собой, и этот бурный восторг прямо-таки лишал его сна.

Он быстро вернулся к прежнему образу жизни, в основном бездеятельному, восстановил старые связи. Никто и никогда не вспоминал в его присутствии это убийство, прошедшее, впрочем, почти незамеченным, и никогда он сам не проронил о нем ни слова. Но вот судьба или фатум, порядок вещей или незнание причин и следствий однажды привели утлый челн его жизни к дверям музея Чернуски, близ парка Монсо. Дело было утром, он вошел туда, осмотрел залы. Наконец он очутился перед статуей бодхисатвы и каким-то созерцавшим ее незнакомцем и завязал со вторым разговор по поводу первой, поскольку давно уже отказался от намерения поступать наоборот. Обнаружив общность интересов в искусстве, в частности любовь к статуям кхмерской культуры, они прониклись взаимной симпатией, и незнакомец пригласил Альбена посещать собрания эстетов, которые один из его друзей, ориенталист, устраивал по субботам в Нантере.