Григорий Шелихов

— Благодарствую, Ольга Александровна, за милостивом приглашении. Токмо осмелюсь ли я пред его сиятельством, занятым государственным управлением, скучные купеческие сказки рассказывать да проистекшие из странствований во славу нашей державы убытки и нужды торговые пред ним выкладывать? — вполголоса вопросом ответил Шелихов, ловко подчеркнув этим собственную незначительность перед ослепляющей возможностью говорить со всемогущим верховником, который, несмотря на свою молодость, уже прославился алчностью и стяжательством. — И… милость вашу, благодетельница, тогда токмо принять решусь, — продолжал он с наигранным простодушием, — ежели дозволите дары американской земли на выбор ваш доставить — бобров морских, лисиц чернобурых, песцов серебряных, из лучших лучшие.

— Дозволяю, Григорий Иваныч, дозволяю и даже сама спросить хотела, что из Нового Света нам привезли… на бедность, — охотно, с небрежной шутливостью и хохотком откликнулась Жеребцова. Она привыкла к таким приношениям. Они текли к ней отовсюду с тех пор, как государыня приблизила к себе братца Платошу.

Чуткий слух, зоркий взгляд и тонкое соображение в оценке любого момента разворачивавшихся вокруг него больших или малых событий, будь то на дворцовом паркете или на зашарканных полах присутственных мест, позволяли Гавриле Романовичу всегда вовремя и кстати принять в них участие.

— Не упускай, Григорий Иваныч, нить драгоценную, держись пути своего в американские земли! — ободряюще обратился он к Шелихову. — Гости ждут услышать продолжение подвигов твоих..

В счастливо начавшейся игре Шелихов дерзнул поставить на кон — почему не поставить, ежели принимают! — все, что могло расположить к нему собравшихся за столом, рассказав о пережитых им опасностях и страданиях и о безмерном мужестве и выдержке его товарищей.

— Дождавшись, — говорил он, — попутного ветра, снялись «Святители» с «Симеоном» с якорей и пошли к Кадьяку-острову, где живет алеутское сильное племя, называемое конягами. Пятьдесят лет коняги эти не допускали доброй волей к себе на остров наших промышленных и иных каких европейских людей, а кто сошел, там и оставались, побитые костяными ножами и каменными топорами. Так уж повелось в тех местах: то приезжие над ними метятся, всех — вплоть до детей малых — уничтожают, жгут бараборы ихние и добро, что попадя, забирают; то коняги, схитрившись, чужаков при первом случае всех до одного порежут… Нет, думаю, бесчеловечием, как пытались Соловьев и Натрубин, еще лет за двадцать до меня добравшиеся до Алеутских островов, над дикарством верха не возьмешь, древних и свободных владельцев земель этих голым железом к державе русской не приключишь…

— Святую истину говорите, мореход. Скотининых везде бьют! Простите, прервал вашу замечательную повесть, — заторопился стушевать свой хриплый выкрик Фонвизин, заметив, как все недовольно взглянули на него.

Но это фонвизинское замечание лишь ободрило Шелихова. С поклоном в сторону Фонвизина, на который тот ответил жалкой улыбкой деревенеющего в параличе лица, мореход продолжал:

— Из байдар, что окружили наши корабли, влезли на «Святителей» двое алеутов, подошли ко мне с робостью, начали носами о мой нос тереться, — дружбу, мол, хотим иметь. Через толмача нашего с Уналашки, Киквака, словами и знаками вошел я в разговор с ними, и меж нас легло согласие. Мы и запасы посвозили на берег и острожек возвести приступили. Коняги ничему не препятствовали, лишь оглядывали и щупали все, как дети малые… Стал я коняг выспрашивать, какие люди и как живут они на матерой земле. Но коняги говорили про них без охоты и с опаской: земли обширные, лесом покрытые, реки огромадные, горы огнедышащие, вроде все на Камчатку нашу похоже, а люди злые, до крови жадные, к ним попадешь — живым в огне сожгут, с головы врага волосья с кожей снимают, — колошами прозываются… «Один такой, говорят, калгой — рабом по-ихнему — с нами живет». Привели его ко мне. Вижу — не алеутской породы, других статей человек и ростом и поступью: грудь вперед, осанка гордая, нос что клюв орлиный… Выкупить его я восхотел, как он мне на дальнее дело нужный был, а алеуты, приметив мой интерес, цены не сложат. Знал про это индеец тот и что я с ним в родные места плыть собираюсь, — как пес до меня привязался, понимать мы скоро друг друга стали… Одново дня пришел он ко мне и дает понять, что назавтра в ночь, близко утренней зари, алеуты ближних и дальних островов побить нас сговорились — на добро наше зарятся, а «воот» мою — жену, значит, Наталью Алексеевну — тойон, начальник алеутский, Агильхагук в барабору, изба ихняя, к себе заберет — китовый жир ему топить… «Алеуты трусливы, — сказал он еще, — как выдры морские, ты истребишь их, а я с тобой в бою буду. Обо мне не проговорись и виду не подавай, что знаешь, а толмача своего Киквака убей — он тебя продал смерти… а еще лучше пошли его с чем подальше, я его накажу».