Григорий Распутин

– Анна Александровна, слышали, конечно? Я считаю, что Григорию Ефимовичу не следует ездить со всеми вами, щадя Имя Их Величеств. Вы близки к Государыне. Постарайтесь открыть глаза на все. Мое мнение, которое я выскажу смело и правдиво, если буду когда-нибудь осчастливлен новой, третьей аудиенцией, таково: Распутина квартиру в Петербурге надо ликвидировать. Его держать в Покровском. В случае несчастья с наследником, экстренным поездом доставлять Распутину во дворец, с опущенными шторами в вагоне, и – обратно в Покровское. Всякие толки умолкнут.

– Вы правы! Вы правы! Какой ужас! Какой ужас! И все это ложь, ложь!»

Было это все или не было, сказать трудно. Ордовский-Танаевский писал свои мемуары, когда ему было далеко за восемьдесят; он вольно или невольно путал хронологию событий, относя вышеописанную сцену к 1914 году, и скорее всего задним числом приписывал себе совершенно нереалистичные рассуждения о том, как надо было правильно использовать тобольского мужика с его врачевательными способностями, причем, что характерно, приписывал не только себе, но и ни в чем не повинному С. П. Белецкому, который якобы посвятил Ордовского-Танаевского в планы Государя, в точности совпадающие с тем, что говорил губернатор Вырубовой: «Квартира Григория в Петербурге ликвидируется.

он ворочается в Покрове кое и только в случае крайности, в экстренном случае, поездом в закрытом вагоне, доставляется во Дворец в Царское Село, при тяжком припадке Наследника, и таким же образом обратно в Покровское».

Чем-то все это напоминало мечту Вырубовой о заточении Распутина в монастырь…

Куда более реалистично вспоминался крестьянин теми, кто наблюдал за ним и его неликвидной жилплощадью из Петрограда.

«К этому времени Распутин уже совершенно определился, как человек последних месяцев своей жизни. Распутин пил и кутил без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукою и говорил: "Все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет". Махал рукой и снова пил. Больше, чем когда-либо, он был окружен теперь женщинами всякого сорта. После ареста Мануйлова его уже совершенно никто не сдерживал.

Распутин осмелел, как никогда. Среди своих поклонниц и приятелей он высказывался авторитетно по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Годы войны очень развили его политически. Теперь он не только слушал, как бывало, а спорил и указывал. Спекулянты всех родов окружали его».

Воспоминания Спиридовича интересны тем, что в них нет стремления Распутина ни очернить, ни обелить, и они больше других подкупают в этом смысле своей объективностью. К тому же Спиридович Распутина лично знал, и, что еще важнее, знал изнутри все перипетии борьбы с ним.

Известно, что было еще несколько попыток повлиять на Императора и Императрицу. Одну из них незадолго до убийства Распутина предприняла родная сестра Александры Федоровны Елизавета. Она приехала в Царское Село, умоляя Государыню отослать Распутина, но разговор кончился ничем. Две сестры, принявшие мученическую кончину и ныне канонизированные Русской церковью, так и не нашли при жизни общего языка.

«Александра Федоровна приняла тон Императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Федоровна, уходя, бросила сестре: "Вспомни судьбу Людовика 16-го и Марии Антуанет". Утром Елизавета Федоровна получила от Царицы записку, что поезд ее ожидает. Царица с двумя старшими дочерьми проводила сестру на павильон. Больше они не виделись.

О том, что произошло в действительности между сестрами, даже во дворце знали лишь немногие, самые близкие лица, – утверждал Спиридович. – В Москве же, из окружения Вел. Кн., в общественные круги сразу же проник слух, что Вел. Княгиня потерпела полную неудачу. Распутин в полной силе. И это только усилило и без того крайне враждебное отношение к Царице. В Москве, больше чем где-либо, Царицу считали главной виновницей всего тогда происходящего, и оттуда этот слух расходился повсюду. От самой же Вел. Княгини самые близкие люди узнали и о сказанной ею сестре последней ужасной фразе. Та фраза стала известна даже французскому послу Палеологу. Надо полагать, что это последнее свидание двух сестер и было причиной тому, что Вел. Кн. Елизавета Федоровна так сочувственно отнеслась даже к убийству "Старца", а после революции даже не сделала попытки повидаться с Царской Семьей»[59].

Известно также письмо, которое написала Елизавета Федоровна Николаю Александровичу уже после убийства Распутина: «Я высказала Алике все мои опасения, мою боль, которой переполнено мое сердце. Казалось, будто всех нас вот-вот захлестнут огромные волны, и в отчаянии я бросилась к вам – людям, которых я так искренне люблю, – чтобы предупредить вас, что все классы от низших до высших и даже те, кто сейчас на фронте, – дошли до предела! Она мне велела ничего не говорить тебе, раз уж я написала, и я уехала с чувством, встретимся ли мы когда-нибудь… Какие еще трагедии могут разыграться? Какие еще страдания у нас впереди?»