Грифоны охраняют лиру

— А очень просто. Весной, когда ежиха принесет деток, они еще с колючками мягкими, она их прячет тщательно, чтобы птицы и особенно змеи не нашли. Еж, он ведь змей ест, так что они всегда хотят ему отомстить и охотятся за ежатами. Так вот, ежиха прячет их хорошо, но она не может все время с ними сидеть и бежит на охоту. А в это время надо взять и вход в ее норку тихонько завалить камнями. Она возвращается, а тут камни. Тогда она тихонько кричит на своем языке: «Де-е-е-етки, вы жи-и-и-ивы?» Они ей отвечают: «Да, мамочка». «Е-е-е-е-есть хотите?» — «Да, мамочка, очень». Тогда она бежит искать разрыв-траву, и тут уже нужно за ней следить. Трава эта точь-в-точь обычная резучка, но чудесная. Ежиха отгрызет пару стебельков и бежит обратно камни рушить, а ты тогда остаешься на месте и, глаз с этого пучка не сводя, подходишь поближе и тоже рвешь. Вот это и будет разрыв-трава. А однажды, когда еще барин был…

— Помолчим, — вновь произнес мужчина, и на этот раз слова его возымели действие: любительница ежей прервалась на полуслове и отвернулась. Опустилась тишина: слышно было лишь дыхание лошади, мягкие удары ее копыт и слабый скрип телеги. Лес, обступивший дорогу, опять изменился: сейчас это был суровый темный еловый бор, почти без вкрапления других деревьев. Заслоняя солнце, высокие ели почти не допускали иные растения селиться под своей кроной — лишь тут и там виднелись куртины папоротников, привыкших за свои миллионы лет к скудным условиям существования: их предки жили на этой земле до появления не только людей, но и вообще теплокровных существ, некогда равнодушно наблюдая, как из первобытного, еще солоноватого моря выползала на берег первая из любопытных рыб, начинавшая постепенно догадываться, что две пары цепких лап могут во взрослой жизни оказаться полезнее хоть и изящного, но такого непрактичного хвоста. С той же поры уцелели и мхи, живым ковром покрывавшие неровности почвы и особенно охотно селившиеся на полусгнивших стволах рухнувших исполинов.

Минут десять прошло в молчании, которое постепенно начинало Никодима беспокоить: не зная, что именно сказал им священник, он не мог понять, как начать разговор с попутчиками. Между тем, если не оставаться в Шестопалихе надолго (чего ему категорически не хотелось), стоило хотя бы предварительно узнать о руинах усадьбы. Наконец он решился и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил, долго ли еще ехать до деревни. Все трое быстро обменялись взглядами, и возница отвечал, усмехаясь:

— Это как поедем: ежели рысью, так и совсем недолго, а если пожалеем лошадку, так, может, и часок-другой, а то и третий. — «По привычке кони знают, где сударушка живет», — пропел он вдруг, причем довольно мелодично.

— А можно и вообще не доехать, — подхватила его соседка отчего-то довольно глумливым тоном.

Вновь повисла пауза. Любая логика беседы не просто подразумевала, а просто-таки требовала спросить у Никодима, зачем ему туда, но вопроса не последовало: это могло означать либо полное отсутствие любопытства (во что поверить было трудновато), либо твердые инструкции, данные им отцом Марком. Поскольку все равно без объяснений было не обойтись, Никодим решил не дожидаться ответной реплики.

— У вас за деревней была старая усадьба, разрушенная. Далеко это, легко ее найти? Мне нужно сфотографировать ее, и особенно башню, которая там была.

— Башню? — протянул мужичок. — Да нет у нас там никакой башни. — Ты чего-нибудь слышала про башню? — обратился он к подруге.

— Я — никогда. Может быть, кто-то и слышал, но мне не случалось.

Никодим поймал мгновенный острый взгляд бывшей кликуши. В принципе он понимал, что лучше не настаивать: это был часто встречающийся ему психологический выверт. Деревенские жители априори испытывали по отношению к пришлецу род комплекса неполноценности, из-за чего старались во всей возможной полноте подать свои локальные превосходства, как будто умение плести лапти на продажу до некоторой степени уравнивало их с визитером, профессором Сорбонны. Поэтому на любой прямой вопрос зачастую получался уклончивый, а то и вовсе неверный ответ — не со зла и не из-за врожденной увертливости, а лишь для создания того фона, на котором ярче просияет впредь высказанная истина, даже если она касалась бы всего-навсего истинного положения на карте какой-нибудь Конской Заводи или Козьей Спинки. Таким образом, с прикладной точки зрения настаивать ни в коем случае не следовало, но вот серьезность своих намерений подчеркнуть стоило, чтобы набить цену будущей капитуляции: не в денежном, конечно, смысле (Никодим успел убедиться, что крестьяне, несмотря на вынужденную бережливость, в массе своей достаточно равнодушны к деньгами), а в том же психологическом.

— Мне рассказывали совершенно точно, что в двух-трех километрах к западу от Шестопалихи стояла усадьба — с барским домом, службами и еще разными строениями. Мне очень хотелось бы ее отыскать.

— А кто рассказывал-то?