Грешница и кающаяся. Часть II

Нет слов описать весь ужас этого состояния, и все-таки мученик видел ангела пока еще над собой, а не на себе!

Но вдруг ему послышались какие-то чужие, непонятные ему голоса, все ближе и ближе; чьи-то руки начали тормошить его…

Роковой час миновал.

Моро и Сандок вовремя вошли в комнату, это их голоса уловил угасающим сознанием старый моряк, и для него они были лишь далекими отголосками.

Оба негра поспешили к постели, где Мартин лежал весь красный, как в горячке, с широко открытыми глазами.

— Какой тяжелый воздух тут в комнате! — воскликнул Сандок.— Чем это так пахнет? О бедный, бедный Мартин!

— Впредь будет верить в ангела! — пробормотал Моро, боязливо поглядывая на парившее как ни в чем не бывало над кроватью белое изваяние. Он вытащил согнутые руки Мартина из-под подушки и не без труда приподнял его за мускулистые плечи.

— Бери его за ноги, тащи скорей из комнаты!

Они вынесли хрипевшего моряка через коридор в парк, на свежий воздух, и положили его под дерево на мягкий мох.

Старые башенные часы глухо пробили час.

— О Мартин, добрый Мартин! — звал его Сандок, стоя перед ним на коленях и вытирая пот с его лба.

— Полно, Сандок, Мартин оживет. Теперь уж он поверит, сам испытал, как душит ангел; Моро тоже испытал, только он не ждал до конца, вовремя вскочил и убежал!

Прохладный и свежий ночной воздух благотворно подействовал на Мартина, а когда Моро принес в чашке воды и дал ему напиться, он полностью очнулся.

Не сразу сообразил он, что с ним произошло, и удивленными глазами посматривал на обоих негров.

— Очнулся, очнулся! — радостно восклицал Сандок.— Брат Сандок очень боялся за жизнь кормчего Мартина!

Мартин уже посмеивался над хлопотливой заботливостью негров.

— Черт возьми,— пробормотал он хриплым голосом,— прости, Господи, мои прегрешения, но какой-то дьявол с ласковой улыбкой пытался передавить мне шею.

— Ну что, кормчий Мартин теперь верит в ангела-душителя? — со скрытым торжеством спросил Моро, незаметно подмигивая своему собрату.

— Проваливай ко всем чертям! — огрызнулся Мартин.— Да, верю, черт побери!… У меня до сих пор ломит все кости! Нет, брат, шалишь, меня теперь и десятком лошадей не затащишь на эту проклятую шелковую постель!

Сандок был вполне удовлетворен и хохотал во все горло, но заботливости своей не оставил.

— Добрый брат Мартин в состоянии будет ехать верхом?

— Поеду и даже скоро, но дай мне прийти в себя. Да, это была адская мука, и тот бездельник, для которого ты ее уготовил, вполне заслуживает подобной кары.

— О, Сандок сдержит клятву! Барон будет у ангела в покое смерти!

— Хотя бы при мне не называйте его ангелом! — воскликнул Мартин.— Не верю ни в ангелов-душителей, ни в привидения, но за этим что-то кроется.— И он покачал головой.

Тем временем Моро вернулся в комнату за револьвером и свечой. Выходя из покоя смерти, он накрепко запер высокую резную дверь.

Через час Мартин почувствовал, что силы его восстановились настолько, что он может сесть в седло.

— Пора ехать,— сказал он Сандоку.

Простившись с Моро, они вывели лошадей за ограду, вскочили в седла и пустились во весь опор, чтобы до рассвета попасть в особняк на улицу Риволи.

Мартин всю дорогу молчал, и при одном только воспоминании о случившемся его начинала бить дрожь.

XXIII. ТАЙНА ГОСПОДИНА Д'ЭПЕРВЬЕ

Спустя несколько дней Эбергард с распростертыми объятиями принимал в своем особняке двух друзей, до сего времени действовавших в соответствии с его убеждениями в отдаленной столице,— доктора Вильгельми и банкира Юстуса Армана.

Что касается художника Вильденбрука, то он опять пустился путешествовать и признался Юстусу, что все его желания сводятся к тому, чтобы снова оказаться во владениях уважаемого князя Монте-Веро и застать там самого владельца.

Эбергард сказал, что разделяет это желание, но так как дела пока что не отпускают его, он душевно радуется, что Вильденбрук отправился в Монте-Веро не сразу, а кружным путем.

Путешествие Вильгельми и Армана кроме посещения Парижа имело, как о том еще раньше догадывался Эбергард, более серьезную причину, которую они и не замедлили открыть князю.

За несколько недель до этого неизлечимо больной Ульрих, искавший себе облегчение в Палермо, скончался там от чахотки.

Кто поверит, что за какие-то два-три года эта страшная болезнь превратила в жалкий скелет некогда полного и сильного мужчину.

— Благодарите Бога, Эбергард, что вы его больше не видели и в памяти вашей сохранился его прежний облик! — сказал доктор Вильгельми.— Нам представилось печальное зрелище, и сердце мое не раз обливалось кровью, когда я убедился, что бессилен оказать ему еще какую-нибудь помощь. Раньше я не раз упрекал себя, что мы, доктора,— жалкие невежды, бродим в потемках и мало чем можем облегчить страдания больного; но сознание собственного бессилия никогда еще так не удручало меня, как при виде Уль-риха. Он так хотел пожить еще, так надеялся до последней минуты!…

Эбергарда глубоко опечалило это известие; Арман и Вильгельми даже не подозревали, каким близким родственником приходился ему покойный.