Грехи отцов. Том 2

— Эмили, мне очень неприятно это говорить, но ты ничего в этом не понимаешь.

Последовало молчание. Затем она молча вздрогнула и повернулась лицом к стене.

— Если ты не можешь быть со мной честным, то нет никакого смысла продолжать этот разговор.

— Но ведь это правда. Движущим мотивом моей жизни не является ненависть к твоему брату. Ситуация намного сложнее, чем может показаться.

— Я не понимаю.

Последовало новое молчание.

— Ты не можешь объяснить?

Снова молчание.

— Ох, Скотт, — сказала она в отчаянии. — Как я жалею, что ты не был тогда со мной откровенным! У тебя же никого не было, с кем бы ты смог поговорить! Мне больно думать о том, каким оторванным от мира и одиноким ты кажешься!

— Но мне нравится мое одиночество!

— Это не одиночество, — сказала она. — Это изоляция. Это существование живого мертвеца.

— Ладно, это всего лишь твое мнение, Эмили, и, конечно, ты имеешь на него право, но твое мнение не совпадает с моим. А теперь, прошу тебя, поговорим о чем-нибудь более приятном…

Через неделю Эмили умерла от легочной эмболии, и на пышные похороны в Веллетрию приехала вся семья. Корнелиус рыдал. У него не осталось в живых никого, с кем бы его связывало далекое прошлое, и поэтому вместе с Эмили он хоронил как бы частичку самого себя.

— Пепел к пеплу, — произнес священник. — Прах к праху.

Всплыла память об Эмили как о златоволосой, всеми любимой девушке, и светлая память о давно ушедших временах, когда мысли о смерти были так же далеки, как снег в середине лета, пробудилась в душе Корнелиуса, и боль смягчилась, уступив место умиротворенности.

Снова подул холодный ветер. Глаза Скотта видели солнечный свет этого холодного дня ранней весны, но в моих глазах была тьма, и большие часы пробили полдень. В жизни Скотта священник вел христианскую заупокойную службу, но хотя я слушал слова службы, они для меня ничего не значили, потому что я находился вне событий и вне времени, далеко в прошлом, на затерянном листке отцовского проекта, который он оставил мне в наследство. В моих переданных из прежних поколений воспоминаниях возникла память об ином моральном кодексе. Кровь за кровь, насилие за насилие. Христианство — это просто видимость, внешний налет, не слишком глубока и цивилизация, а под всем этим таится хаос темных сил.

Скотт стоял у края могилы, одетый в черный костюм, низко опустив голову, вместе с остальными скорбящими близкими, но я был сейчас далеко от него, от его скорби, я был погружен в другой мир, мир моего одиночества, мир моих снов.

Мне часто снилось, что я рыцарь из фильма Бергмана «Седьмая печать». Этот рыцарь играл в шахматы с закутанной в саван фигурой смерти на прекрасном морском берегу, и пока смерть еще не одержала свою неизбежную победу, рыцарь умолял дать ему еще пожить.

Я часто сознавал, что я тоже постоянно умолял смерть дать мне дополнительное время, чтобы я успел выполнить мои честолюбивые замыслы — или же, чтобы я «завершил мой поиск», как я обычно выражался в моих снах, когда я сбрасывал с себя личину рыцаря и превращался в легендарного Роланда, героя поэмы, смысл которой я постоянно пытался втолковать Корнелиусу. Иногда даже во время бодрствования я испытывал ощущение, будто я живу в мифе о средневековом рыцаре, посвятившем свою жизнь достижению великой духовной цели, и хотя мифическое переживание о самом себе и мое реальное переживание существовали раздельно, я понимал, что в моих снах они встречаются, и я думал, что, может быть, однажды они встретятся и сольются наяву. Частично моя одержимость браунинговским Роландом может быть объяснена моим растущим убеждением, что однажды я встречу свой вариант Темной Башни, и, подобно Роланду, должен буду поднести рог к своим губам, буду вынужден совершить некий решительный жест, позволяющий мне предстать лицом к лицу с моей судьбой и завершить мои поиски.

Но это были мои фантазии, и это был мир моего одиночества, мир моих снов, и он был далек от мира Скотта Салливена, прозаического педантичного банкира, который аккуратно помнил дни рождения своих сестер, терпеливо выслушивал жалобы Корнелиуса о неблагополучной личной жизни Вики, и неукоснительно посещал все семейные сборища, происходившие по случаю общенациональных праздников.

— Привет, Скотт, это Алисия. Ты приедешь к нам на День благодарения в этом году, как обычно?

— … на Рождество…

— … на Пасху…

— … на Четвертое июля…

Праздники следовали друг за другом непрерывной чередой. Пролетели годы. События 1960 года, когда Вики бросила Себастьяна, уходили все дальше в прошлое. Промелькнул 1961 год. Затем 1962. И вот в 1963 году…

— Привет, Вики! Как твои дела?

— Привет, Скотт, как поживаешь?