Грехи отцов. Том 1

Ответа не последовало. Заглянув в его рабочий кабинет, располагавшийся в передней части дома, я обнаружил, что он бросил работу не только на середине сцены, а на середине предложения. Я пошел на кухню. На заставленном кухонном столе стояли две грязные тарелки, две пустые рюмки и полупустая бутылка красного калифорнийского вина. На плите были остатки филе баллис, одного из любимых креольских блюд Терезы, приставшие ко дну большой сковороды.

Насколько я помнил, Тереза не должна была чувствовать себя настолько хорошо, чтобы быть в состоянии готовить. Насколько я помнил, Кевин ждал друга и не собирался проводить вечер дома. В следующий момент я поднялся по лестнице на третий этаж и остановился, чтобы перевести дыхание. Лестница, оставшаяся за моей спиной, была освещена, а последний ее пролет над моей головой вырисовывался в темноте, и я не пытался включить свет. Опершись о стену и слушая, как глухо бьется в груди мое сердце, я размышлял о том, что я на грани совершения гибельной ошибки, но вместе с тем понимал, что никак не смогу избежать ее. Я не мог вернуться, я должен был идти.

Только я поставил ногу на первую ступеньку последнего марша лестницы, как услышал крик Терезы. Этот крик потряс меня. Я точно знал, что он означает, кровь хлынула мне в лицо, я бросился наверх и последние шаги сделал в тумане ярости и боли.

В следующие секунды я увидел все и вспомнил все: небрежно высокомерную беседу, произошедшую между Джеком и Корнелиусом в предыдущую среду, Терезу, пристально смотревшую на них, очарованную их богатым и привилегированным миром, Джека, заметившего ее и лениво просившего о свидании. Ярость поднялась во мне. Конечно же, Джек получит свое за то, что посмел соблазнить мою девушку. Я до сих пор был в его глазах нацистом, а евреи никогда не простят нацистов, никогда, никогда, никогда.

Я резко открыл дверь мансарды, включил свет и застыл как мертвый.

От кровати исходило беспокойное шевеление, но я не придал этому никакого значения, потому что увидел, где находятся картины. Холсты стояли аккуратно вдоль стены, как картины на уличной выставке, и даже незаконченная работа на мольберте не была прикрыта покрывалом.

Никто ничего не сказал, кровать оставалась в тени, в углу позади меня и потому, что я знал, что там найду, я не испытывал никакого любопытства, только инстинктивное желание отсрочить боль от финальной очной ставки. Картины дали нужный мне предлог и, словно загипнотизированный, я придвинулся к полотнам.

Я видел аккуратные, яркие и завораживающе подробные картины жизни небольших американских городов, маленькие белые дома, ряды зданий и угловой бар, а на заднем плане, тем где были горы, на холме белел маленький костел. Каждая деталь была выписана с утонченным, изысканным вниманием, и я понял, какая острая тоска сквозила в этой манере изображения воссозданного прошлого, у меня пересохло горло, потому что я увидел, что Тереза достигла в своем искусстве невозможного. Она могла свободно переходить из одного мира в другой. Зеркало не представляло для нее преграды. Передав на полотне сущность своего прошлого, она нашла в нем корни настоящего, разрешив тем самым вечную американскую дилемму, которую мне не удалось решить.

— Он никогда не поймет, — сказал я ей, — никогда.

Ответа не последовало. Я медленно повернулся лицом и был шокирован открывшейся мне картиной. Она была ужаснее, нежели я ожидал. Мужчина рядом с Терезой был не Джек. Это был Корнелиус.

Тереза была сильно напугана. Ее пальцы зажали простыню, прикрывая грудь, как будто она забыла, что я привык к ее наготе, а в ее широко раскрытых темных глазах застыл ужас. Она попыталась что-то сказать, но не нашла слов, точно передающих ощущения.

Я продолжал смотреть на нее, когда она мягко соскользнула с кровати, завернувшись в простыню, и стала собирать его одежду с пола. Это была обычная одежда богатого светского человека: белые брюки, спокойного тона рубашка, открывающая шею, легкие кожаные мокасины и вельветовый пиджак. Он выглядел таким молодым, но молодым и сильным, а не молодым и ранимым. Его губы были крепко сжаты, красивые глаза потуплены, движения быстры и сдержанны. Одеваясь, он повернулся к ней спиной, чтобы посмотреть на меня, но я ничего не чувствовал — ни ярости, ни боли, ни гнева. Я был в шоке. Я просто онемел и пристально смотрел, как он подошел вплотную ко мне и сказал в своем обычном фамильярно-жестком тоне:

— Я был не прав. Прошу прощения.

— Забирай ее, — сказал я потрясенно. — Она твоя, ублюдок.

И прежде, чем что-либо еще сказать, я оставил их и, спотыкаясь, вышел из дома.