Грехи отцов Том 1

О некоторых увиденных там вещах нельзя рассказывать. Один человек сказал, что он провел три года в плену, но когда я узнал, что его тюремщиками были японцы, разговор был закончен, поскольку я знал, нам больше не о чем говорить. Если бы кто-нибудь спросил меня по возвращении в Америку: «Какое место в Германии произвело на вас самое сильное впечатление?» — я ответил бы: «Дахау», — и после этого разговор был закончен. Я не смог об этом говорить. Я помню, что стоял мягкий весенний день, когда я приехал туда, и все было очень спокойно и мирно, но как рассказать о фотографиях, на которых запечатлены штабеля трупов, растаскиваемые бульдозерами; как говорить об исцарапанных ногтями потолках газовых камер; я не в состоянии рассказать, как себя чувствовал, когда брел обратно по изуродованной земле к воротам, и шедший рядом Джи-Ай насвистывал последние такты «Лили Марлен».

Мери Мартин пела: «Я сейчас смою этого парня с моих волос», и зрителям это нравилось. Я смотрел вокруг на счастливые увлеченные лица тех, кто пережил войну, жил в стране, не тронутой разрушением, и, хотя я сам был одним из них, я чувствовал себя конченым, изолированным виной уцелевшего. Именно тогда я понял, если Корнелиус будет продолжать отказывать мне в отпуске, я уйду из банка Ван Зейла, потому что ни один человек, даже такой, как Корнелиус, не остановит меня в стремлении поступать по совести и искупить вину, которую я больше не мог носить в себе.

Мери Мартин перестала мыть свою голову на сцене, и зрители принялись вызывать ее на бис.

Я снова подумал об уникальной возможности искупить вину с помощью работы в УЭС. Работая одновременно на Америку и на Германию, я могу искупить вину Германии за убитых американских солдат, и в то же время восполнить Америке свой отказ бороться с нацистами. Это единственное решение моей проблемы, мой единственный шанс навсегда избавиться от болезненного конфликта с прошлым, и внезапно, когда я сидел в театральном зале на Бродвее, мое положение стало яснее, чем когда-либо. Я чувствовал, что мне предназначено было выжить, чтобы я смог внести свой вклад в послевоенный мир, и хотя я не был суеверным, я понял тогда, что если пренебрегу предназначением, то недолго проживу в том пустом мире, который построил для себя в Нью-Йорке.

Мери Мартин спела на бис. Маленькая девочка рядом со мной смотрела на нее сияющими глазами. Представление продолжалось...

— Какое замечательное представление, дядя Сэм! — воскликнула Вики с энтузиазмом.

Ее бледно-голубое вечернее платье с широкой юбкой, большим декольте и без рукавов, и прическа с заколотыми на затылке волосами делали ее старше. На лице ее почти не было косметики, и ее прекрасная нежная кожа имела оттенок персика, выращенного искусным садовником с большим старанием.

— Конечно, мюзиклы рассчитаны на непритязательного зрителя, — сказала она весело, — но я полагаю, что даже такой композитор, как Вагнер, очень любил хоровое пение в пивных, в которые он забегал в перерывах между написанием эпизодов из «Кольца Нибелунгов». Ты любишь Вагнера, дядя Сэм?

— Кого? — спросил я, дразня ее, и мы рассмеялись.

— Я подумала, что тебе импонирует тевтонская атмосфера! У него очень много общего с Ницше.

Мы были в «Копакабане», и оркестр, чтобы отдохнуть от сумасшедшей румбы, заиграл вальс. Подошедший официант подлил нам шампанского в бокалы.

— О, мне стало намного лучше! — воскликнула Вики. — Я бы хотела, чтобы жизнь была все время такой: театр, «Копа», вальсы и шампанское! Я просто не знаю, как тебя благодарить за то, что ты взял меня с собой, дядя Сэм! Это внесло в мою жизнь такое разнообразие.

Неожиданно я вспомнил, как Эмили поспешно говорила мне: «Корнелиус был такой славный мальчик, и такой нежный!» Я улыбнулся ей.

— Я благодарен, что ты приняла мое приглашение, — ответил я с готовностью. — Было бы жаль, что пропал билет, если бы ты не захотела со мной пойти.

Я снова начал думать о Терезе. Действительно ли она заболела, или впала в такую депрессию из-за своей работы, что и подумать не могла, чтобы бросить ее хоть на вечер? Я решил позвонить ей, как только вернусь домой.

— У тебя есть пластинки этого оркестра, дядя Сэм? Расскажи мне про свою коллекцию пластинок...

Я начал рассказывать ей о своих пластинках, но пока я говорил о музыке Луиса Армстронга, Кида Ори и Мифа Моула, я мог думать только о той, другой музыке, о шелесте сбрасываемой одежды, о скрипе кровати, о гармонии вздохов, о многозвучье наслаждения. Я пил шампанское и что-то говорил Вики, но мысленно я был с Терезой, моей прекрасной Терезой, и внутренним взором я видел, как она лежала обнаженная среди подушек и простыней, и маленький золотой крест исчез в ложбинке между ее грудями.

— ...Дядя Сэм? — спросила Вики.

— Виноват, дорогая, что ты сказала?

— Мы можем потанцевать?

— Ну конечно! — сказал я, чувствуя себя виноватым, что сам не догадался пригласить ее на танец, и мы вышли на танцевальную площадку.