Грехи (октябрь 2008)

- В 1911 году мой отец был назначен начальником главного ветеринарного управления Департамента внутренних дел в Петербурге. Мы переехали туда, и я окончил частную классическую гимназию, мне была необходима золотая медаль для поступления на кораблестроительное отделение Политехнического института. В это время я усиленно занимался авиацией, летал на своих планерах.

В 1914 году, когда я был в 8 классе, была объявлена война. Не предупредив своих родителей, я поступил на летные курсы, которые были организованы на добровольные пожертвования. Я попал во второй набор в числе сорока молодых людей, преимущественно студентов Политехнического института. По окончании теоретических и практических курсов я должен был ехать на какой-нибудь фронт. Но, зная, что нигде нет аэропланов, мне удалось через моего дядю, который был в хороших отношениях с директором Русско-балтийского завода Шидловским, попасть в эскадру воздушных кораблей, которая в этот момент формировалась. Это были «Ильи Муромцы» - первые в мире четырехмоторные аэропланы.

На фронте я оказался в местечке Яблона около Варшавы; было очень интересно, потому что я попал не только в штаб эскадры воздушных кораблей, но вообще в штаб фронта. Там я слушал все эти разговоры: «За что мы воюем? А разве это нужно? Конечно, у нас здесь хорошо, но это не дело». И разговоры, и общее настроение на меня производили удручающее впечатление, я видел искреннее недовольство людей.

- Это в начале войны?

- Да, 1915 год. А механики, те просто сознательно занимались пропагандой. Мне было тогда 18 лет, но я участвовал в боях, летал, получил ранение в голову. Причем, мне чрезвычайно повезло, потому что меня сняли с машины, и через три четверти часа я был уже в Варшаве на операционном столе. Помогло мне то, что моя родственница фрейлина Государыни Евдокия Федоровна Джунковская была шефом общины сестер милосердия и находилась как раз в Варшаве. Ей по телефону позвонили, она прислала поезд на соседнюю с Яблоной станцию, и меня отвезли прямо в больницу. После выздоровления я был прикомандирован в качестве фотографа к полковнику Генерального штаба Цукерману и его супруге, которая была корреспондентом газеты «Копейка», и профессору Ипатьеву. Мы ездили по всем фронтам, где происходили газовые атаки, для того, чтобы на месте понять, как лучше с этим бороться. Это продолжалось до тех пор, пока меня не приняли в Пажеский корпус, где я пробыл 8 месяцев до октября 1916 года, когда я вышел по инженерным войскам и приписался к морякам, потому что это были единственные части, которые имели аэропланы. Как раз в России начала очень удачно строить гидропланы фабрика Шереметева.

- А тогда уже существовала военно-морская авиация?

- Существовала и очень серьезная. Капитан первого ранга Тучков - исключительный человек, которого я потом видел в Америке, поставил дело совершенно блестяще.

- На каких фронтах летали эти гидропланы?

- В Балтийским море. На озере Ван, когда была экспедиция, они, по-моему, принесли большую пользу как разведчики.

- Расскажите, пожалуйста, о настроениях в последние месяцы перед Февральской революцией.

- В Пажеском корпусе настроения сводились, главным образом, к тому, что они пели «По улице ходила большая крокодила», никаких политических тенденций там не было, или были разговоры о том, что вот записка, которую написал собственноручно Распутин, и нужно с этим что-то делать, а правда ли, что Гучков с Шульгиным собираются убить фрейлину и Государыню. Вот такие разговоры. Но толком никто ничего не понимал, мы не очень хорошо себе представляли, чем отличаются эсеры от кадетов.

Главным образом, мои воспоминания сводятся к тому, что мне рассказывал отец, который был в поезде принца Ольденбургского - верховного начальника эвакуационной и санитарной части России. Он был представителем Министерства внутренних дел, в этом поезде были представители всех министерств, так что все вопросы, которые возникали, разрешались на месте. Если «сумбур-паша», как называли принца Ольденбургского, решал, что этого губернатора надо сместить, потому что железнодорожные пути не засыпаны известкой, то его немедленно смещали.

- А его называли «сумбур-паша»?

- Да, это было его прозвище. Он, несмотря на свою сумбурность и крикливость, был чрезвычайно энергичным, деятельным человеком, заботился о солдатах. Мой отец весьма трезво смотрел на обстоятельства и говорил: «Сейчас я вижу, что никакого порядка быть не может. Продержимся мы не долго». Вот это была оценка моего отца до революции, в январе 1917 года.