Грех 22.10.08

Или, скажем, одежда. Знаменитые на Западе советские галстуки и костюмы — крайне уродливые, даже на плечах дипломатов — имели свое оправдание. Большое начальство как бы и не имело права носить красивую одежду — это было бы вызывающе, нескромно, даже оскорбительно, в том числе в глазах старших товарищей. Все должны были быть мешковатыми, неуклюжими, растяпистыми на вид — чтобы не резать глаза друг другу. Невозможно представить себе советского руководителя в смокинге — это рвало шаблоны и рушило всю картинку. Впрочем, и в чем-то вольном его тоже нельзя было представить — по той же причине. Все ходили в «приличном», но в само понятие «приличного» входила все та же скромность.

Есть известная история, как некий советский композитор явился к большому музыкальному начальству в джинсах — и большое начальство сделало ему выволочку за неподобающий вид. Композитор, будучи человеком восточным, горячим, в ответ заявил — «мои вранглеры стоят дороже, чем ваш костюм». Это было правдой: пижонские вещички стоили бешено, так как ввозились из-за рубежа контрабандой. Красивеньким тряпьецом баловались магазинщики, доставалы-толкачи, цеховики, ну и просто спекулянты. Приталенный пиджак был униформой мошенника. Или диссидента — тем тряпки возили из-за границы. В чем, конечно, не было большого криминала — но что охотно смаковали советские пропагандисты: «они за джинсы Родину продают». На самом деле, конечно, джинсы были не поводом для впадания в инакомыслие (поводов советская действительность предоставляла и без того), а так, бонусом, которым не пренебрегали, но и за серьезный мотив не считали. Однако советская пропаганда давила именно на эту кнопицу — поскольку диссидентов можно было таким образом обвинить в нескромности, то есть в покусительстве на святое.

Но ладно вещи. Советский человек был зажат в страшные тиски даже в области символических благ, которые, казалось бы, ничего не стоили родному государству. Выходило так, что больше всего на свете советского человека — ребенка, взрослого, старика — боялись похвалить, отметить, дать ему почувствовать свою значимость, угостить хоть капелькой признания. Зато уж если такую капельку капали, то такое запоминалось навсегда.

Еще Гоголь насмехался над простодушным тщеславием мелкого затертого человека, с вечной мечтой, чтобы о нем узнали, — «как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский». Но в этом хоть можно разглядеть какую-то корысть. Советский же обыватель точно знал, что никакой пользы от своей известности он не поимеет, одни неприятности — но все равно к ней стремился.

Так, к примеру, он очень дорожил всяким упоминанием о себе в средствах массовой информации, даже если то была школьная стенгазета или заводская многотиражка. Если же речь шла о серьезном издании — это могло составить смысл жизни.

Я выше писал про деда, который хранил вырезки из «Правды» со своим именем как самое дорогое. Но знавал я и почтенную женщину, педагога со стажем, которая больше всего на свете ценила номер «Литературной газеты» со статьей про школьные проблемы — там ей было посвящено три абзаца и ее называли по имени-отчеству. Радость, однако, была безнадежно испорчена: невнимательная корреспондентка переврала фамилию героини — ошиблась в одной букве. И поэтому она обязательно рассказывала всем знакомым, что в такой-то газете, в таком-то номере в такой-то статье упоминается именно она, а что фамилия — так это переврали, вот и номер школы, проверьте пожалуйста, действительно я, это действительно обо мне... Но все равно — вершина пути, акме, обернулось величайшим провалом... Трагедия совершенно античная, и без гы-гы, пожалуйста.

Но еще большей ценностью было попадание в кинокадр, хотя бы в массовке. Опять же, знавал я одного дядьку, которому посчастливилось попасть в кадр в фильме, если я не ошибаюсь, Бондарчука. Фильм периодически возобновляли на экране — и он каждый раз шел его пересматривать. В такой день он даже не принимал на грудь — что для товарища было вообще-то нехарактерно. Им владела более высокая страсть.

Эта мечта — попасть в кадр — впоследствии играла с советскими людьми очень злые шутки. Муж моей знакомой, человек тихий и кроткий, году этак в девяноста втором вдруг принял предложение сняться в порно. Его не смутило даже то, что порнуха планировалась гомосексуальная, — и лишь придя на съемки и осознав в полной мере, что, собственно, ему предлагается делать, — бежал из вертепа. Впоследствии он рассказал об этом супруге. На законный вопрос: «Какого черта тебя туда понесло, любимый?» — он смущенно сказал: «Ну как же... все-таки в кино сняться».