Грех 22.10.08

Чтоб зритель-баран не заскучал, все дается сквозь медвяную призму незаконной любви. Женатый адмирал теплеет взаимным чувством к супруге другого адмирала. В кленовых аллеях, в пушистых снежинках, в смешливых офицерских собраниях проживают они свой роман в письмах, как обреченный мятежный лейтенант Шмидт в старом хите «Почтовый роман». Ничье собачье дело, что всю свою сибирскую одиссею А. В. Колчак с А. В. Тимиревой прожили, как бы это поделикатнее сказать, гражданским браком. Поскольку чувство греха у авторов развито на уровне святейшей инквизиции, они то раскидывают героев по снежным купелям бескрайней России, то воздвигают меж ними твердыни православного долга и даже в Омске держат на целомудренной дистанции до самой трагической развязки. Чтоб не преступить святого, адмирал успевает через конвой сообщить о просьбе у жены развода, а у избранницы руки и услышать заветное «да». Исполнитель роли государя его преосвященство Н. П. Бурляев будет доволен.

Так же ничье собачье дело, что генерал Каппель подхватил гангрену, элементарно промочив валенки, а не падая картинно с лошадью под лед. Что в Севастополе венчанная и гражданская избранницы адмирала мирно приятельствовали, а не пронзали друг друга цыганскими взорами, как актрисы Боярская и Ковальчук. Что труп Верховного спустили под лед в качестве мести за аналогичные расправы, повсеместно чинимые колчаковскими войсками.

Но — что правда, то правда — на склоне лет в «Войне и мире» С. Ф. Бондарчука госпожа Тимирева действительно играла. Пронеся через всю жизнь чувство к погибшему во льдах возлюбленному, она со светлой улыбкой и мерцающим крестиком ступила на млечный путь, чтоб на небе окончательно воссоединить руки и сердца.

Это уже никакая не революционная классика, двоечники.

Это чистый и несомненный «Титаник».

Воистину: крепка, как смерть, любовь. Кэмерон, поди, локти кусает, что не он придумал.

Быть нелюбимым

Два стихотворения

Дмитрий Воденников  

 

 

СТИХИ О СОБАКЕ

Когда сижу за работой

у компьютера,

а собака лежит на коленях, —

иногда, не глядя, поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,

говорю ей: Дура ты, дура.

а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее, прижал,

говорю ей: Дура ты, дура, —

потом посмотрел:

а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),

и ведь даже не пикнет.

Висит вниз головой.

вот так и нас бог поднимет

непонятно за что

Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком,

наверное, ей неприятно, но это уже неважно:

ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48,

когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).

Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка,

я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю.

А между прочим, собачья кровь —

сначала мелкая, будто сечка,

а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.

... К слову сказать, этот ужас мужчины перед

женской регулой, слабостью — и всеми кровными их делами

очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,

словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного...

А она, свесив голову, смотрит мне на ботинки,

лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.

— Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулировать

собираешься? пачкать мне джинсы уличные,пятнать мне стихотворение —

этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —

Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.

Потому что я сам считаю

ее — своей последней любовью.

Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая.

Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)

и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя

небесного сенбернара, огромного, будто облако.

А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка,

но никогда не сможет мне рассказать, какая

была у них там, в небесах, — веселая быстрая скачка

и чего она так завыла, в небесах его догоняя.

Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт —

всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению.

Так средневековой монахине являлся слепящий Тот

в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.

Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег,

и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем.

Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.

И ты побежала за мной. Черная, как запятая.

— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина

(родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города),

поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,

зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?

... Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы

меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.

Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной

в зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.

А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет,

и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку:

глупое тельце ее, прохладные длинные уши,

трусливое сердце и голый горячий живот —

тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)

и вдруг приснится мне: пустынная дорога,

собачий лай и одинокий вой —

и хитрая большая морда бога,

как сенбернар, склонится надо мной.

СТИХИ ОБО ВСЕМ