Гребень волны

…мы стоим у кромки круто проваливающегося книзу бескрайнего снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. «Ну же, Юль, давай, ветер поднимается!» – «Легко тебе торопить, а я боюсь!» – «Что тут страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом». – «Н-ну… Если что не так – я сразу падаю и ору…» «Не надо падать. Кинулась с горы – езжай до конца». Ветер и в самом деле набирает силу, злобно швыряя пригоршни колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с парусящимся капюшоном и белых брюках, переступает лыжами, щурится, пробует палкой склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в такую погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу сказать, что я в восторге от ее необъяснимой страсти к головоломным поступкам. Все наши друзья уже скатились и ушли пить кофе, а мы двое торчим здесь и боремся с собой и ветром. «Юлька! – я начинаю сердиться. – Либо ты едешь, либо я хватаю тебя в охапку и еду сам!..» В этот момент, не дослушав моей рацеи, она с отчаянным визгом отталкивается палками и начинает разгон. Она несется книзу, как ракета, с шумом вспарывая лыжами снежное пространство, и при этом еще как-то ухитряется закладывать лихие виражи. Я надвигаю на лицо защитную маску, бросаюсь вдогонку и… падаю. Когда я, злой как сатана, распутав несусветное сплетение палок и лыж, которых в подобные минуты становится много больше, чем на самом деле, поднимаюсь, отряхиваюсь и с грехом пополам сползаю к подножию горы, она уже дожидается меня. И всем своим видом демонстрирует крайнее нетерпение. Ее огненные волосы забиты снегом, щека расцарапана, однако носик задран и настроение воинственное. «Что же вы, сударь, – презрительно выговаривает она мне. – Заставили даму скучать, я уже и проголодалась тут слегка…» – «Знаешь что!..» – взрываюсь я. «Знаю. Рожденный ползать летать не может. Это вам, шевалье, не кабина какого-нибудь там блямба». – «Блимпа», – машинально поправляю я. Тогда она показывает мне язык и, вызывающе покачивая бедрами, уходит к лагерю, предоставив мне подбирать обломки ее лыж…

…только что вовсю полыхало солнце, и вдруг нежданно-незвано накатила приблудная тучка, разродилась крупным частым дождем. Теплым, оттого что капли нагреваются, не успевая достигнуть земли, так что никого этот дождь спугнуть не может. Он и не спугнул. Я даже благодарен ему за то, что он хотя бы немного остудил мое горящее лицо. Она же просто не замечает этих крутых жестких струй. Ударь возле ног ее молния, разверзнись земля – она и тогда не отвела бы от меня своего взгляда. Голубой сарафан, потемневший от воды, сползает и никак не может сползти к ее ногам окончательно, льнет к ее мраморной коже, и она нетерпеливо помогает ему руками. Переступает через него и делает шаг навстречу мне, полумертвому, задохнувшемуся. Алмазные капли сверкают на ее плечах единственным украшением, вспыхивают на упруго качнувшихся в такт движению грудях, в спутанном облаке волос. А больше я ничего не вижу, прикованный к месту ее распахнутыми глазами…

Я протягиваю ставшие невесомыми, утратившие плоть руки. Пальцы погружаются в серую занавесь. За ней ничего нет. Прошлое отрезано от меня. Беспамятство. Покой. Руки мои опускаются. Им не к кому тянуться.

Мир – только сон…
А я-то думал – явь,
Я думал – это жизнь, а это снится…[6]

Низенький, должно быть, невообразимо сильный человек, чем-то похожий на сказочного гнома, ведет меня под локоть до гравитра. Я безропотно принимаю его помощь. Во всем теле жидкая расслабленность. Можно сказать, я сплю на ходу. Так что пусть ведет. «Ты помнишь меня?» – спрашивает гном, когда я с трудом влезаю в кабину. «Нет… А кто вы?» – «Это не важно. Назови автопилоту свой адрес». Я называю. Дверца захлопывается и машина свечой взмывает в ночное небо. «Потише, – прошу я, и гравитр послушно сбрасывает скорость. – Я тут подремлю немного…»

Я сплю всю дорогу до моего дома и еще пару часов уже на стоянке, не вылезая из кабины. С чего меня так разморило?.. Поэтому мне приходится поспешить со сборами, чтобы не опоздать на первый рейс суборбитального челнока. Разумеется, впопыхах я забываю о массе важных дел, в том числе связаться с мамой. Я пытаюсь сделать это, уже сидя в глубоком мягком кресле челнока, но связь неустойчива, рвется помехами и проститься толком так и не удается. Зато на орбитальной базе все устраивается наилучшим образом. Видеалы там мощные, их сигналу пробить атмосферу ничего не стоит, и мы с мамой прекрасно видим и слышим друг дружку.

3.

«Теперь, человек, твоя память едина. Все контуры слиты в целое, они взаимодействуют. Никаких разломов и трещин. Однородное, нигде не прерываемое поле памяти. Что ты чувствуешь?»

«Ничего. Я слегка разочарован».

«Чем же?»

«Эта история с ментокоррекцией, которой Большой Дитрих придавал особое значение. Она же ничего не стоит. Я не понимаю себя. Что побуждало меня искать смерти? Какие еще сильные эмоции? Всего лишь нелепый горячечный бред. Дикость, несуразица».