Гребень волны

– Отпустите меня. Домой, собрать вещи. Завтра я улетаю.

– В шахту, вниз головой?

– Нет. Честное слово…

– Сумерки, – говорит Стеллан со вздохом. – Самое ненавистное время для медиков. Таким козерогам, как ты, оно кажется безысходным, беспросветным. И вы преступаете все свои клятвы и честные слова. И ни за что не хотите дождаться утра.

– Вы так и будете стеречь меня до завтра?

– Было бы славно… Но что толку? Спать ты все равно не сможешь. Предпочтешь сидеть в уголке, таращить полные слез глаза на портрет утраченной возлюбленной и тихонько скулить. А потом побросаешь в сумку какое-нибудь никчемное барахло, сотрешь с лица тень переживаний и поднимешься на орбиту. И первый же эскулап, лишь покосившись на твою ментограмму, спихнет тебя обратно на Землю.

– Что же мне делать? – я задаю этот вопрос с понятной тревогой, и эта тревога на краткий миг остротой своей заглушает кипящую внутри меня боль.

– Я хочу познакомить тебя с одним моим другом.

– А если этого не захочу я?

– Я тебя свяжу, – спокойно заявляет Стеллан, и приходится поверить, что так и будет. И ни сила моя, ни ловкость, ни познания в области единоборств этому не помешают. – Доставлю к нему в оригинальной упаковке.

Внезапно выясняется, что мы уже не летим. Стеллан толкает дверцу и выскакивает из кабины первым. Недовольно озираясь, я высовываюсь следом, и он тут же плотно смыкает пальцы на моем запястье. Такое ощущение, что на меня надевают кандалы.

– Вы что?! Я не сбегу…

– Попробовал бы! Но без моей поддержки ты просто заблудишься.

Мы идем через небольшой дворик с пустыми скамейками из белого камня вокруг странной скульптуры, отлитой, как мне почудилось, из смолы – жирно блестящей и даже не утратившей до конца вязкости. Должно быть, скамейки специально для того, чтобы подолгу любоваться этим монстром… Ныряем под узкую стрельчатую арку. И попадаем в царство готики. Нелепым кособоким домишкам, что лепятся друг к дружке, никак не меньше тысячи лет. Они опоясывают сплошной стеной просторную лужайку, из самого центра которой нервно фонтанирует гейзер. В воздухе пахнет серой. Сквозь подошвы сандалий от земли проникает тепло. На почтительном расстоянии от гейзера, прямо на травке лежат люди. Не то спят, не то кейфуют.

– Преддверие ада, – восторженным шепотом говорит Стеллан. – Правда, похоже?

– Грешники такими не бывают, – отвечаю я. Мне уже не так противно его соседство.

– Ты очень любил ее?

– Очень, – хмурюсь я. – Почему – любил? И сейчас люблю.

– Вы все влюбляетесь наповал. Насмерть! Вам бы поберечься, не пережигать себя, жизнь-то длинная… И жаль вас, и завидно вам. Кстати, не строил ли ты фантастических планов вновь добиться ее взаимности?

– Нет. Еще не успел… А разве есть надежда?

– Молодец, – смеется Стеллан. – Хвала тебе. Здравый смысл тебе не чужд. Как правило, надежды нет. Потеря невозвратима. Но я был бы лжецом, утверждая, что прецеденты неизвестны. Кое-кто ухитрялся дважды войти в одну реку. Правда, союз двух сердец расстраивался снова. Такое случалось обычно с очень легкомысленными особами. Можно ли назвать это любовью? Так, игра в большие чувства, передержанный флирт. У тебя все иначе. У тебя по-настоящему. Ничего, мы это вылечим.

– От любви не лечат, – заявляю я упрямо.

– Лечат. От всего лечат – и от любви, и от ненависти. Память, эмоции – все поддается регулированию. Можно слегка приглушить. Можно стереть напрочь. По желанию, разумеется.

До меня вдруг доходит, куда же клонил этот гном.

– Я не хочу!

– Мы же с тобой обсудили альтернативу, – удивляется он. – Либо лететь в Галактику, жить полнокровно и полезно, либо киснуть дома в окружении пустых грез.

– Наверное, со своими грезами я бы мог управиться и сам.

– Видели уже, как ты мог…

Мы упираемся в глухую стену, кое-где поросшую седым от старости мхом.

– Харон, друг мой, – нежным голоском взывает в пространство Стеллан. – Дома ли вы? – Он косит на меня лукавым глазом и негромко добавляет: – Конечно, дома, где же ему быть, он отсюда ни ногой.

«Как Шилохвост», – неожиданно вспоминаю я, и снова накатывает волна приутихшей было тоски.

Вместо ответа часть древней каменной кладки колеблется, словно отражение в воде, и растворяется, открывая темную щель, ничем не напоминающую вход в цивилизованное жилище. Однако Стеллан, ни на миг не выпуская моего рукава, ныряет туда первым. И я, вынужденно пригибаясь, следую за ним.

Мы попадаем внутрь слабо освещенного и потому лишенного каких-либо реальных очертаний помещения. Единственный источник света – вытянутое, как наконечник стрелы, узкое окошко с цветным витражом. Витраж изображает змееголового и змееязыкого дракона.

– Харон, – умильно окликает Стеллан, озираясь. – не затруднит ли вас возжечь лампады?