Грас

Я зажег единственную лампу в комнате, торшер со спотами 80-х годов, который находил ужасным – подтверждаю, он такой и есть, потом направился к круглому окошку. За стеклом была безлунная ночь, покров мрака, наброшенный на Вселенную. Я присел на корточки и начал обследовать камни. Ощупывал пальцами, закрыв глаза, чтобы лучше осязать их текстуру, все их неровности. Как слепой, читающий по Брайлю, я пытался нащупать трещину или зазор в кладке. Тишина была такой полной, что мое дыхание казалось шумным, хриплым. И едва слово «хриплый» возникло в мозгу, подушечки пальцев наткнулись на разлом. Все еще прикрывая глаза и не убирая прижатый указательный палец, я наклонился сильнее. Было очень плохо видно. Почти на ощупь мне удалось, наконец, вынуть камень. Меж висков словно взорвалось: тайник, я нашел Кристинин тайник! Сунул руку в узкое отверстие. При этом сообразил, что уже предвосхитил этот жест, просовывая руку сквозь разбитое стекло в прихожей. Я не надеялся что-нибудь там найти. Думал, обнаружу лишь пыль и пустоту. Однако нащупал что-то тонкое, жесткое и гладкое, и еще до того, как извлек это наружу, уже понял, о чем идет речь.

Это был полароидный снимок. Вторая половина снимка.

Я бросился к свету, протирая снимок о свою пижаму, чтобы очистить его от грязи. Нагнувшись перед торшером, изучил. На самом деле нет, не изучил: упал в него. Когда я увидел ее лицо, навсегда запечатленное фотобумагой, на меня нахлынули воспоминания – врезали бумерангом по лицу, посыпались градом апперкотов.

Кристина.

Я был влюблен в нее, впервые в своей жизни. Хотел жениться на ней, и это ее смешило. Когда она смеялась, ее огромный рот целиком поглощал лицо, казалось, это какой-то катаклизм, но катаклизм восхитительный, вызывавший восторг. Кристина, землетрясение, «природная катастрофа». Теперь я недоумевал, как мог ее забыть: после ее ухода я выплакал все слезы, рыдал днями и ночами. Я не плакал так даже после ухода отца. И все было взаимосвязано. Проклятие, все было взаимосвязано. У меня возникло впечатление, будто я падаю с обрыва. Я сел. Тут был диван, но я сел прямо на сосновый пол, движимый потребностью прикоснуться к чему-то твердому, надежному – прикоснуться к дереву. Я глубоко дышал, опять перешел на брюшное дыхание. Попытался успокоиться, потом снова взглянул на разорванный снимок.

Да, она была красива. Более чем красива: миниатюрная, великолепно сложенная и груди как снаряды. Но снимок совершенно не передавал ее прелесть, тот краткий миг, когда девушки становятся женщинами, еще сами не зная об этом, – мимолетное чудо, которое случается между шестнадцатью и двадцатью годами, особая красота особого мгновения. Сейчас вспоминаю об этом, используя слова взрослого человека; в четыре года я удовлетворялся тем, что просто чувствовал это волшебство во всей своей невинности, не обозначая его никаким словом. Говорят, что нельзя оживить чувство, что по своей сути чувство существует только в рамках настоящего момента. Но там, наверху, сидя на полу под крышей, я представлял, что вновь обрел нетронутым это волнение детства, «любовь», которую я испытывал к этой девочке, невероятную радость, которую мне доставляло ее общество. Я ощутил даже ее запах, жасминовый, в котором чувствовалась какая-то почти животная, почти мужская нотка. Она в совершенстве подражала птичьему пению, буквально щебетала. Я никого больше не встречал, способного на такое.

Я оставался там долго, как и той ночью, которую провел в комнате близнецов – в комнате Кристины. Потерял всякое представление о времени, однако никогда не чувствовал себя столь реальным, мое сознание простиралось до прежде неведомых уровней. Я был способен на все, я был всем, все силы мира соединились во мне. Это было одновременно головокружительно и безмятежно; наиболее верное слово, чтобы описать это, конечно, «полнота», но, в сущности, пережитое мною было за пределами языка.

Тут-то я ее и увидел.