Грас

– У нас был тайник. У нас с ней был тайник… В чердачной комнате, под круглым окошком есть – или был в то время – плохо закрепленный камень. Его было легко вынуть, потом вставить обратно. Кристина обнаружила его однажды, делая уборку. Ты права, Лиз. В некотором роде она была еще ребенком… И, как ребенок, решила, что это занятно. Начала прятать там всякие пустяки, один из своих браслетов, фото родителей, письма от матери… Она скучала по своей стране. Называла этот тайник «секретиком». Когда наша связь началась, тем летом восемьдесят первого, мы стали оставлять в этом тайнике всякую всячину, символы, записочки, иногда цветок и прочие глупости. Как вам сказать… С ней я и сам молодел. Чувствовал себя счастливым, красивым, свободным, беззаботным. После твоего рождения, Натан, с Грас и в самом деле стало нелегко. Я ведь хотел уйти еще до Кристины. Но был трусом, духу не хватило. И к тому же были вы, я вас любил, верите вы мне или нет, но я вас любил… Незадолго до Рождества, в том же году, я был в поездке. Вы, наверное, помните, я много разъезжал. А когда вернулся, Кристины в доме не было. Исчезла. Все ее вещи исчезли. Это было так внезапно, так неожиданно! Грас мне просто сказала, что она решила уехать, не уточняя ни куда, ни почему. Я сначала подумал, что с ней что-то случилось… но в нашем тайнике, в том тайнике, о котором только мы знали, оказалось письмо. Тогда я понял, что это правда. Она уехала, оставила меня. Может, решила вернуться на родину из-за событий, которые творились тогда в Польше… Но после ее ухода я уже не знал, как жить дальше. – Он сделал паузу, словно пытаясь найти формулу, лучше выражавшую его боль – но мне было плевать на его боль. – Да, – пророкотал он, – именно так. Я потерял инструкцию к жизни.

Сказав это, наш отец положил письмо на стол. Ни Лиз, ни я не осмеливались к нему притронуться, парализованные, потерявшие дар речи, – оказывается, наши жизни были посланы к черту ради какой-то Лолиты… Гумберт Гумберт, никудышный отец! Нелепый! Постыдный и нелепый! Я клокотал от ярости; моя нога под столом дрожала так сильно, что я вцепился в бедро обеими руками, чтобы ее сдержать. Через какое-то время моя сестра взяла конверт. Осторожно его открыла, вынула сложенный вчетверо листок бумаги. Молча прочитала; подняла глаза, посмотрела на Тома, потом на меня. Серые глаза опять уткнулись в письмо, отпечатанное на грубой, шероховатой бумаге, напомнившей мне льняные простыни моей постели, там, в доме.

Наконец она зачитала письмо вслух, чужим, надломленным голосом:

Тома,

Я не могу больше делать то, что мы делаем, потому что это плохо. Грас думает, что я колдунья, но ты ведь знаешь, что это неправда. Я хорошая.

Мне невыносимо это продолжать. Мой отец был бы несчастен от того, что я делаю.

Я предаю своих мертвых.

Я ухожу. Мне грустно покидать детей, но я должна вернуться в свою страну. Оставить вас в покое.

Ты любишь свою семью больше, чем меня.

Ты увидишь, что я говорю.

Семья – это самая прекрасная и главная вещь на свете.

Я должна вернуться к своей. Основать свою когда-нибудь, быть может.

Ты слишком старый для меня. Ты и я – мы знали, что это невозможно.

Не беспокойся, у меня все хорошо, я делаю хорошее дело для всех нас, важное.

Не пытайся меня разыскать. Умоляю, позволь мне уйти с легким сердцем.

Спасибо тебе за счастье.

Кристина

Грас Мари Батай, 16 августа 1981 года, «Руаяль», пластиковый стол, 15.34 на часах закусочной

Я все думаю об этой заметке, промелькнувшей два месяца назад. Газеты опубликовали ее под заголовком: «Иссей Сагава, признания японца-людоеда». Этот человек, японец, убил одну из своих подружек, голландскую студентку, расчленил, положил большую часть тела в два чемодана и выбросил в Булонском лесу, правда, оставив несколько лучших кусков в холодильнике. И наконец сожрал ее мясо. А в качестве объяснения заявил, что всегда мечтал полакомиться девушкой.

Немного поодаль я вижу вас на пляже. Ты бежишь за мячом, девчонка за тобой, дети за ней. Вы похожи на рекламу «Средиземноморского клуба». Но ты, Тома, напоминаешь мне того мужчину, японца-людоеда.

Я – глыба гнева.