Мне необходимо было выкричаться, ради своего душевного здоровья. Я попытался, но у меня не получилось. Издал только короткий хриплый вскрик, слабоватый крик неженки, зажатый под грудиной, который не осмеливался вырваться наружу, – слишком воспитанный, слишком культурный, гротескный крик горожанина. Вообще-то кричать казалось мне неподобающим, будто я рисковал обратиться в зверя. Кричать было не принято. Хотя ближайшие соседи находились далеко за домом, а с этой стороны не было совсем никого. Кто бы мог меня услышать? Только пустынная департаментская трасса да спящие виноградники. По меркам выживания это был трудный крик. Я подобрался, напрягся, превратился в тугой клубок нервов, подумал о тебе, Кора, обо всех тех криках, которые не смог выдавить из себя, о немых криках, накопившихся во мне за столь долгий срок, и тогда закричал. Впрочем, сначала не сознавая этого, – просто выл на бледное солнце, как волк на луну. Я вопил долго, не останавливаясь, все громче и громче, диапазон моего крика удивил даже меня самого; от него сотрясалось все мое тело. Стая воронов взлетела с проводов, каркая вразнобой, шум черных крыльев с металлическим отливом накладывался на мой крик, я уже не узнавал этот гортанный голос. Далеко на дороге я заметил блестящее красное пятно, быстро исчезнувшее, как отражение волос Лиз в золоченой раме зеркала, потом через несколько секунд оно снова появилось, следуя извилинам вдоль Бэйера. Я внезапно перестал кричать, словно по знаку учительницы, сжавшей пальцы в кулак, чтобы мы все вместе прекратили пение.
Тишина.
Только ветер, вздувавший в пространстве ледяные блестки.
Мимо с ревом пронеслась красная машина.
– Все началось в прошлое воскресенье, девятнадцатого. Было, наверное, около четырех, я прилегла после обеда. Я плохо спала ночью – с тех пор, как сюда явился Тома, у меня часто бессонница. Я проснулась от звука, будто кто-то скребся или скользил прямо надо мной, будто кто-то был в комнате малышей. Знаете, я привыкла ко всяким звукам. Мы тут привыкли к звукам. Поскрипывания, хлопанье окон… Но этот звук был какой-то особенный… Я тотчас подумала, что это
– Шторы оказались раздернуты? – переспросил я недоуменно.
– Натан, в это время года шторы в нежилых комнатах всегда закрывают. Так спокойнее, понимаешь?
– Ты могла открыть их, чтобы проветрить, а потом забытла
– Я еще не выжила из ума, дорогой. И никто ко мне не приходил. Никто – после Моны, которая целых десять лет убирается тут по средам. А Мона задернула шторы, она-то знает, что надо делать зимой, уже давно.
– Ладно, – сказала Лиз, – шторы были открыты. И что потом?
– А потом ничего. Я их снова задернула. Странно все-таки. Этот звук, который я слышала, если подумать, был похож на скольжение колец по металлической штанге. Короче, меня это обеспокоило, но я решила: будь что будет. В тот вечер я ужинала у Фаржо, они меня пригласили. Мы много выпили, как всегда у них… Я вернулась потихоньку, потому что была навеселе, а тут подмораживало. Приняла душ, легла. Ночью я хорошо выспалась, в этом главное преимущество «навеселе»…
– Мам, – подсказала Лиз, – нам ни к чему эти подробности…
– Да ладно. Утром я встала, заварила себе кофе. И тут вдруг слышу
Я открыла окно и увидела ее внизу, на снегу, одеревеневшую и черную. Ворона… Вороны так не делают. Должно быть, ее что-то привлекло, что-то блестящее, не знаю… Может, она была больна, я так и подумала, наверняка это была больная птица. Я позвала Санье, он заменил стекло. Когда я ему это рассказала, он тоже сказал, что ворона наверняка была больная – уже не видела, куда летела. Бедное созданье, вот что он сказал. Как-то потихоньку все это начало меня доставать, еще и потому, что это случилось в той же самой комнате, которой меньше всего пользуются, учитывая, что вы редко приезжаете…