Грас

Полный дурных предчувствий, я поднялся по каменным ступеням крыльца. На тот случай, если бы произошло что-то странное, матери было велено срочно позвонить мне, но мой мобильник молчал весь день. Я искал в карманах дубликаты ключей, чтобы открыть дверь. И чувствовал, что мои движения как-то ненормально медленны, вроде того, как Лиз уходила из кафе, забыв даже покурить. Мое тело и рассудок казались разобщенными. Ну, давай же , – понукал я себя. И при этом делал глубокие вдохи, глядя на дорогу внизу, из опасения, что меня снова охватит приступ паники. Небо было чернильно-черным, словно его напылили через трафарет. Эта сторона долины, куда не достигал свет от муниципального фонаря, под которым раньше находилась телефонная кабинка (я пользовался ею иногда, чтобы звонить своим нареченным, не слушая их), была полностью погружена в темноту. Я стоял какое-то время, глядя во тьму, потом устремился к настоящему – к реальности двери и повернул ключ в замке.

И немедленно навалилась одуряющая жара. Я снял парку, свитер, повесил их на вешалку в прихожей. В доме витал сильный запах горелого жира. Треснувшее стекло походило на маленькое окошко в гостиную, и, движимый внезапным порывом, я протянул к нему руку. Моя рука прошла сквозь пустую рамку и оказалась по другую сторону двери. У меня возникло ощущение, что там есть за что ухватиться, уцепиться, но, разумеется, мои пальцы ухватили лишь воздух, пропитанный фритюром. В гостиной зажглась люстра, и только тут до меня дошло, что я делаю – то есть черт-те что. Я поспешно убрал руку. Дверь в прихожую открылась.

– Господи, Натан, что ты тут мудришь?!

– Сам не знаю, – сказал я, покачав головой. – Захотелось вдруг просунуть руку в дыру, я и просунул.

Я вошел, начал обследовать кухонный угол в поисках чего-нибудь съестного. У меня возникло ощущение, что я никогда не был так голоден в своей жизни, словно прорва разверзлась у меня в животе.

– Ты и в самом деле странный какой-то, – пробормотала мать, нахмурившись.

– Забавно, я недавно сказал то же самое Лиз, – отозвался я, жуя краюху хлеба. – Ты произвела на свет странных детей, так чего же удивляться. Орельен тоже, возможно, был бы странным.

Внезапно кровь бросилась ей в лицо. Я не собирался говорить таким образом о своем брате, вот так, ни с того ни с сего. Это вырвалось само собой, против моей воли, точно так же, как у сестры про дармовые духи. Я пытался проглотить свой хлеб, но он не лез в горло. Сбросив эту бомбу довольно спокойным тоном, с набитым ртом, я вдруг утратил всю свою развязность. В горле немедленно пересохло. Я поперхнулся, закашлялся; мать кинулась ко мне и хлопнула по спине. Я сел на скамью, чтобы перевести дух, а она пошла к раковине, чтобы налить мне стакан воды.

– Лучше?

Она наблюдала за мной своим металлическим взглядом, стоя поодаль и слегка откинувшись назад, словно готовая к обороне. Ее обеспокоило не то, что я подавился, а моя реакция по поводу близнеца.

– Как дети? – спросил я задушенным голосом.

– Спят. Надеюсь, по крайней мере. Во всяком случае, они легли больше получаса назад.

Я кивнул, допил свою воду, проглотив ее с трудом, в несколько приемов, – мне казалось, что у нее пыльный вкус жеваной бумаги. Грас не двигалась, будто опасаясь меня.

– Мама… извини. Я не хотел говорить это таким образом. Не знаю, что на меня нашло.

Она смотрела на меня, не видя, мутными, как у утопленников, глазами. Я похлопал ладонью по банкетке рядом с собой, по зеленому бархату обивки, приглашая ее сесть. Грас всегда была со мной гораздо строже, чем с Лиз, спорила со мной без причины, ни единого слова похвалы, никогда никакого сочувствия, только упреки – даже в твоей смерти. Между нами существовала некая отчужденность, которую никакие мои усилия не смогли преодолеть. Сейчас-то я понимаю: само мое существование должно было напоминать ей, что Орельен никогда и не жил. Я всегда боялся своей матери, но сегодня вечером роли, похоже, поменялись. Я опять похлопал по банкетке, и она сделала шаг ко мне. Второй, третий, четвертый. Села. Но даже сидя оставалась словно одеревенелой, похожей на своего бывшего мужа в кафе после моего перекура. Напряженная и немая, опустив глаза на свои туфли, великолепные лодочки из перламутровой кожи, которые я до этого момента не замечал. Думаю, тридцать лет молчания нелегко преодолеть.

– Ладно, я чуть было не обзавелся братом, – промямлил я в конце концов, осознав при этом, что пьян. – Это правда, я пытался себе представить Колена без Солин и Солин без Колена. Но ладно, чего уж там. Проехали. Я тебя не сужу, не знаю, изменило ли бы это что-нибудь, если бы я знал раньше. Такова жизнь, а над ее провалами перекидывают мосты. Провал случился в другом месте, совсем другая география, но вообще-то мост все-таки надо было перекинуть.

Грас наконец подняла глаза, вытянув напряженную шею – лишенный плоти резиновый жгут над грудной клеткой. Ее стиснутый, прижатый к обивке кулак выдавал гнев. Она по-прежнему на меня не смотрела, сидела, уставившись на печку, которая потрескивала и изливала невыносимую жару. Через какое-то время она спросила:

– Что еще?

Я поскреб себе голову, чтобы выиграть немного времени и не брякнуть очередную глупость.

– Ничего. У него болезнь Альцгеймера, поэтому он и приехал. Публичное покаяние перед смертью или что-то вроде этого.

– Распад памяти для распутника…

– Он тебя бросил, мама. Бросил и исчез. Это было гнусно по отношению к тебе, к нам. Но это не значит, что он подлец. Просто нельзя любить всегда, всю жизнь.

Мать наконец посмотрела на меня. Прямо в глаза – две отравленные цикутой стрелы.

– Ты? Ты, Натан, его защищаешь?

– Я никого не защищаю. Я не знаю этого человека. Я виделся с ним, вот и все, и единственное слово, которое пришло мне на ум, это «разочарование». В моем возрасте уже известно, что наши родители – не супергерои… Но когда думаешь о ком-то целых тридцать лет, то в конце концов воображаешь себе этакого Клинта Иствуда. И пф-ф!  – обнаруживаешь, что твой отец всего лишь человек, слабый и усталый, который тоже перекинул тонны мостов среди иных, не твоих пейзажей. Ты виадук, я виадук. Лиз тоже виадук, и некоторые вещи невозможно изменить.

Кулак матери разжался. Ее рука стала машинально гладить желобки на бархате. Я встал; я был уже пьян, но меня все еще томила жажда. Зато есть совершенно расхотелось. Я открыл встроенный шкаф, служивший барным буфетом, и нашел бутылку бурбона.

– Тебе налить?

Мать кивком дала согласие. Я достал кубики льда из морозильника, налил два стакана. Один протянул ей; она отпила глоток, поморщилась.