Грас

Я уткнулся взглядом в цифровые часы на приборной панели. 20.46. Великое искусство на скорую руку – встреча после разлуки с помощью скальпеля. Я задавался вопросом, злится ли на меня Лиз за то, что поторопил ее, вынудил сократить встречу, покинуть этого человека, который нас, конечно, породил, но только этим и ограничился, во всяком случае, в моих глазах. Что касалось меня, то я не был разочарован, только спрашивал себя, в самом ли деле мне надо было узнать то, что я отныне знаю. Я думал о тебе, Кора. Вспоминал день, когда у тебя отошли воды, то февральское утро, когда мы воображали себе будущее огромным окном, думали, что стоим на краю чуда, на краю счастья, в которое вот-вот окунемся, еще не зная, что вместо этого рухнем в пропасть. Встреча с Тома Батаем закрыла некую главу моей жизни, главу, которая началась с его уходом, продолжилась медленным, унылым детством, которое было насыщено чувством своей неполноты; потом мимолетной и разгульной юностью – как реваншем, как отступлением в сторону. И потом, наконец, была ты, моя красавица, твоя жизнь, твоя смерть и жизнь наших детей. В этой серой «Клио», ехавшей слишком быстро, петляя среди холмов, словно пытаясь врезаться в стену, я мысленно завершал кое-что. Я был слишком выбит из колеи, чтобы определить это «кое-что», но вот: мне тридцать три года, 3+3=6, и только что кое-что завершилось . Заяц-беляк промелькнул в свете фар, застыл на миг и исчез за обочиной. Я взглянул на Лиз, но она его словно не заметила. Она смотрела на дорогу так пристально, что в ней появилось что-то нечеловеческое – ладони на руле, рука опускается, только чтобы переключить скорость. Запрограммированные функции робота.

Она подъехала к трансформаторной будке, где по привычке парковалась. Выключила зажигание. Тишина в салоне стала такой плотной, такой настойчивой, что казалась от этого фантастической. Лиз не шевелилась, словно пораженная кататонией, уставившись на закончившуюся дорогу. Это напомнило мне, как она замирала посреди моей комнаты, когда была подростком. Меня это снова напугало – детский, иррациональный ужас. Я так боялся, что она опять заговорит тем замогильным, чужим голосом, что сам решился заговорить. Прежде чем слова вырвались из горла, мои губы издали странный звук, будто лопнул пузырек воздуха.

– Что ей скажем?

Нарушивший гипертишину, мой собственный голос показался мне чужим. На долю секунды мне в голову пришла несуразная мысль – это Орельен, Орельен говорит,  – и, чтобы превозмочь эту мысль, я повторил:

– Что маме скажем?

Сестра наконец шевельнулась, повернулась ко мне – только лицо, туловище было по-прежнему обращено к дороге. Это лицо было нейтральным, без всякого выражения, почти неузнаваемым. Что касается тембра ее голоса, он был каким-то механическим – так говорит кукла, когда дергаешь за веревочку у нее на спине.

– Скажи что хочешь. Я туда не пойду.

– Как? Хочешь поехать обратно?

– Я должна вернуться к себе. Меня там кое-кто ждет.

– Лили… ты не думаешь, что мы должны поговорить обо всем этом?

– Папа прав. Ты прав. Все сказано. В каком-то смысле все встало на свои места.

Напряжение, накопившееся во мне, слегка ослабело. Лиз разделяла мое чувство – закрытая глава, и в некотором смысле это меня успокоило. Вместе мы закрыли старое дело. Наверняка тишину, сверхъестественное молчание, породило именно это: огромная папка с прошлым только что убралась с полки и из нашей жизни, мы наконец перестанем натыкаться на нее, а она – беспрестанно сваливаться нам на голову, пока мы блуждаем на ощупь в склепе некоей истории, которую нам не удавалось прояснить вплоть до сегодняшнего дня. Отец был трусливым и чувственным человеком, который безрассудно влюбился; я мог бы понять его как любовника, но не как отца. И этот человек теперь – старик, близкий к тому, чтобы окончательно потерять рассудок, его память обречена постепенно пустеть, словно выливаясь через кран. Это было ужасно. Но некоторым образом это нас успокоило. Если он перестанет думать о нас – а рано или поздно это обязательно случится, – то и мы, быть может, сможем не думать о нем. В этой мысли была надежда, свет на границах мрака.

– Но даже если он не будет знать, что я его дочь, – прошептала Лиз, – я-то всегда буду знать, что он мой отец. Это ведь несправедливо, верно? Ты не находишь, что это совершенно несправедливо?

Ее эмоции вновь вырвались на поверхность, черные, но успокаивающие, – она все-таки была живой.

– Помнишь, как ты приходила меня пугать?

– Что?

– Годами. Это длилось годами, Лили… Ты приходила в мою комнату и говорила не своим голосом, словно… словно кто-то в тебя вселился.

Она покачала головой:

– Малыш, понятия не имею, о чем ты.

– Не могла же ты забыть такую шутку? Да это и была не шутка… Это была пытка.

– Да что я говорила-то?

– Не знаю. Это было похоже на иностранный язык. В любом случае – я затыкал уши.