Граница надежд

— Да, да, когда идет речь о смерти, все остальное может подождать, — согласился с ним генерал и вспомнил о погибших, о безвозвратно ушедших, о тех, с кем он в той или иной степени был связан в жизни. В тот момент рядом с ним стоял Огнян, дорогой для него человек, а слова не приходили, они смешались с неприятным ощущением отчужденности, даже в какой-то мере виновности. Генерал не скрывал от себя, что видит в Огняне свою молодость, что любит его горячность, но не имеет права поделиться с кем-нибудь этим чувством, не имеет права его защитить. К своему огорчению, он понял, что чем больше у человека обязанностей и ответственности, тем больше и ограничений. Граменов остановился и впервые за несколько месяцев посмотрел на Огняна открыто, не скрывая своего отношения к нему. Ему захотелось, чтобы они хотя бы на миг забыли о том, что их разделяет, что противопоставляет их друг другу.

— Что тебе сказали в госпитале? — тихо спросил Граменов.

— Заключение медицинской комиссии еще не окончательное. Сегодня закончены последние освидетельствования солдат из экипажа. Возможно, завтра...

— Я спрашиваю о тебе, — прервал его генерал. — Что ты думаешь делать дальше?

— Ничего! Я здоров! — попытался скрыть свое волнение Сариев и закурил сигарету.

— Могут сделать хоть десять рентгеновских снимков, все равно роковой исход неизбежен, — голос Граменова стал приглушенным, он задыхался.

— Вас неправильно информировали.

— Вот как! Сколько раз ты находился в зоне заражения без средств самозащиты?

— Для человека нет ничего более дорогого, чем жизнь, товарищ генерал, — посмотрел на него Сариев. — А мы учим солдат умирать с песней, проходить через смерть и снова оживать. Боязнь смерти нельзя победить лишь лозунгами и разговорами...

— И ты решил...

— Ничего я не решил. Нужно было им доказать, что все не так уж страшно.

— Ах, вот в чем дело! И все это тайно, втихомолку. А я тебя отстраняю от командования полком из-за смерти одного солдата. Я давно должен был отправить тебя в тюрьму, предложить разжаловать, как самоубийцу, оставить тебя наедине с твоим безумием, но непременно за решеткой, — задыхался он от негодования, но, к своему удивлению, заметил, что Сариев улыбается.

— Я вам не верю, товарищ генерал, — вздохнул он. — Но в одном я убежден: если бы вы оказались на моем месте, то поступили бы точно так же.

Лицо Граменова словно окаменело. Он неимоверно удивился тому, что не заметил в Огняне даже намека на обиду, на озлобление. Неужели это тот мальчик, который в детстве воспламенялся по любому поводу? Он ощутил его уверенность, теплоту его голоса. Неужели годы не заглушили чувства Огняна, его любовь к «дяде Велико»?..

Генерал шел по непросохшей, грязной улице. Совсем как в те годы, когда все еще никак не мог привыкнуть к военной форме, но зато был преисполнен веры, которой хватило бы и на других.

Рядом с ним раздавались тяжелые шаги Огняна, которые ничем не отличались от шагов Павла, Ярослава, Драгана.

Велико остановился под уличным фонарем. В его кармане лежало только что полученное из Софии заключение медицинской экспертизы о состоянии здоровья Огняна. Теперь перед ним стоял сам Огнян, с обветренным лицом, по которому стекали капли дождя.

— Думаю, что в тебе все еще сохранилось что-то солдатское? — спросил он.

— Надеюсь, товарищ генерал, — Сариев смотрел ему прямо в глаза.

— Ты завтра же отправишься на лечение в Софию. Если сочтешь необходимым, пиши мне. Я буду рад любой весточке от тебя. А сейчас иди спать. Тебя ждет дорога, — генерал пошел дальше.

Дождь усилился. По тротуарам бежали ручейки мутной воды, но Велико их не замечал. Он шел прямо по лужам. Ноги у него промокли и казались непослушными. В эту ночь им овладело такое чувство, будто он борется за то, чтобы спасти что-то очень дорогое, но ему словно не хватает сил. Возможно, в основе всего этого лежала его тревога о Сильве.

Промокший, усталый Велико дрожал от холода. Свой непромокаемый плащ он застегнул до самого подбородка. Генерал и сам не понял, как оказался на городском кладбище. Осматривая каменные памятники, по которым струились ручейки дождевой воды, он подошел к могиле Жасмины. Земля здесь давно уже слежалась, а рядом с мраморной плитой все еще боролись с осенью за жизнь красные розы. Генерал наклонился и вырвал несколько травинок, которые переплелись с розовым кустом. К его пальцам прилипла грязь. Он перевел взгляд и только сейчас заметил, что кто-то выколол гвоздем глаза на портрете Жасмины. Осталась лишь ее улыбка. Он потрогал дрожащими пальцами зияющие ямки, и яростная боль пронзила его: на белом мраморе кривыми буквами было написано: «предательница».

Еще десять дней назад надгробная плита была чистой.

На его глаза словно опустилась черная пелена. Увлеченный работой, он в последнее время забыл, что у него есть враги, которые все еще не расстались со своими надеждами. Велико болезненно остро ощутил силу самопожертвования Жасмины во имя жизни.