Грань

Боязно оглянуться – чернота за спиной. Засосет в свою беспросветную середину, задавит. Александр пополз на коленях – ближе к иконам, ближе к спасительному пламени свечи. Чернота тащилась следом и с плеч не соскальзывала – давила. А за ней, за стенами дома, на берегу Незнамовки, отмывали лопасть весла тряпкой, намоченной в бензине. Александр знал, что сделали этим веслом, видел своими глазами, когда выплывал сегодня из протоки. Надо же было именно сегодня собраться за ежевикой. Приткнул лодку к берегу, ухватился за кусты и зажмурился – только бы не видеть весла, которое то поднималось, то опускалось. Но уши заткнуть не мог и глухие удары слышал. Каждый отзывался в нем раздирающей болью. А дальше, будто затмение накатило. Александр и сейчас не мог понять – как случилось. Перегнал лодку на другой берег протоки, задернул ее в кусты и бегом побежал в деревню. Побежал, словно чуткий зверь, неслышно, не обломив ни единой ветки. Думал, что в деревне поднимет людей, расскажет о случившемся в протоке, но вместо этого проскользнул в свой дом и заперся на крючок.

«Господи! Неужели они убили его?! Я не виноват, Го-о-спо-ди-и!»

На лопасти весла не осталось ни единого пятнышка крови. Теперь она пахла бензином.

Александр снова пополз к иконам, исступленно вскинул голову. Назад пути не было, даже оглядки назад не могло быть – там чернота. Только вперед, вверх, к вытянутому, узкому пламени. Разгорись, озари, освети! Полыхни, отбрось черноту с плеч и дальше, за стены дома. Если будет светло и плечи станут свободны, значит, прощение получено, значит…

Желтое пламя качнулось вправо, влево и – его не стало. Капля растопленного воска доползла до низа свечи и замерла, остывая и твердея. Сизый дымок помаячил изгибистой лентой и растворился. Чернота сомкнулась. Александр, не в силах сдержать ее тяжесть – рухнул на пол и раскинул руки, словно его положили на крест.

Бородулин хлебал вонючее варево. Размешивал его оловянной ложкой, сохранившейся еще с войны, насильно запихивал в рот зеленую жижу, икал, вытирая рукавом рубахи слезы, отдыхивался и снова принимался за свою еду. За долгие годы он так и не привык к зелью – всякий раз, когда приходило время хлебать его, мучился и проклинал все на свете. Не только физическое отвращение маяло Бородулина, еще сильнее – то, что он вынужден насиловать себя сам, чтобы до конца выдерживать марку больного человека. И будет ее выдерживать до последних дней, значит, и глотать ему зеленую жижу, икать и вытирать слезы до самой могилы. Отказаться и скинуть с себя немилую ношу он бы никогда не посмел.

Петр и два городских мужика были уже далеко. Из деревни они уехали на машине с потушенными фарами, и заметить никто не мог. Все шито-крыто, а концы – в воду. Бородулин тихо радовался – смял-таки он Степана. Вбил чужими руками в землю, и тот уже не поднимется. А если даже докопаются и раскроют, кто это сделал, сам он ни при чем – чист. В протоке не был и веслом там не размахивал.

«По рукам вздумал меня ударить. Ах, удалой выискался. Меня еще никто по рукам не бил и не ударит. Я еще в Малинной повластвую, на все остатние деньки». Думалось об этом Бородулину легко и с той тихой радостью, которая согревала ему жизнь. Не признаваясь самому себе, он боялся Степана, потому что не мог его подмять под себя, как не мог всю жизнь подмять Елену. Но теперь он снова перехитрил судьбу и оказался наверху. Жизнь в Малинной пойдет прежняя, и власть его невидимая останется в целости. Тряхнули, она качнулась – и устояла.

Бородулин отодвинул пустую чашку, сморщился, перемогая тяжелый дух во рту, и вздрогнул от внезапного шороха за спиной. Настороженно оглянулся.

Придерживаясь высохшими руками за стенку, к нему подвигалась жена. Голова у нее вздрагивала, и седые космы шевелились на белой рубахе. Морщинистое лицо застыло, как на иконе, лишь линялые узкие губы что-то шептали. Чем ближе она подвигалась, тем слышнее становились слова:

– Люди… люди… Смотрите на него… Он убил… он…

– Ты чего буровишь? А ну давай на место!

Но она не испугалась. Отныне его голос для нее не существовал. Страх, цепко державшийся столько лет, разорвался, и она наконец-то освободилась от него, на самом краю смерти. Перебирала по стене руками, коротко переставляла вздрагивающие ноги, подвигалась вплотную, и яснее, громче звучал шепот:

– Люди… Смотрите…

Шепот выскальзывал за стены дома, набирал силу и катился по деревне, с грохотом ударяясь в крыши. Если люди услышат… Бородулин вскочил с табуретки, перехватил легкое, исхудалое тело – все, что осталось от Насти, – утащил жену в темную комнатушку, бросил на кровать.

– Молчи, стерва! Убью!

Но она этих слов уже не слышала. Впала в забытье. Лишь трепыхались тонкие ноздри заострившегося носа, показывая, что в теле теплится жизнь.

И все-таки Настя вырвалась из-под бородулинской власти. Освободившись от страха, в забытьи, задышала ровнее и вдруг улыбнулась блеклыми губами…

Бородулин попятился. «Не страшно. Не страшно, – пытался успокоить он самого себя. – Помрет не сегодня завтра. Не страшно. Главное, чтоб кому не сболтнула. Не страшно».