Грань

Степан стоял посреди ограды, потерянно озирался и не мог ни на чем остановить взгляд. Увидел собаку. Она лежала у конуры, поджав под себя задние ноги и навсегда прикусив желтыми клыками кончик сизого языка. Мертвые остекленевшие глаза, подернутые белесой пленкой, были уставлены на крыльцо – видно, от дома, от хозяина ждала молодая сука спасения в последнюю минуту. Не дождалась, даже голоса подать не смогла – в момент скрутила отрава. Одна передняя нога застыла на перевернутой оловянной миске, и большая белая подпалина у самых подушечек была заляпана гудроном, разлитым не только на крыльце, но и по ограде.

«Это сколько ж его припасли, – подумал Степан. – Бочку, не меньше. Ну гудрон – ладно. А сколько злости накопили… Это ж сдуреть можно. И все на меня. Выходит, за глотку взял, если такая злость плеснулась». Вздохнул и сдвинулся наконец с места. Выбрался через поваленную калитку в огород, постоял возле кряжа, влажного от раздавленной овощи, попытался откатить его на место, но кряж не поддался. Значит, ночью был здесь не один человек, два-три – самое малое.

Вернулся в ограду, снова увидел собаку возле конуры, ее мертвые, белесые глаза и передернул плечами от мелкого противного озноба. Оглушенно тыкался по разоренной усадьбе и никак не мог сладить со страхом, который давил его изнутри, заставляя вздрагивать всем телом. Собачьи глаза виделись даже тогда, когда отворачивался от конуры. Чудилось, что в них тот же самый страх, что и у него самого, страх перед невидимой силой, не знающей ни пощады, ни здравого смысла, заряженной лишь злобой, которая подминает под себя все: будь то огород, дом, собака и даже, если уж так случится, – человек. Морозное дыхание беды, не нынешней, произошедшей ночью, а будущей, неведомой еще, коснулось Степана.

Он поднялся на крыльцо, прошел в избу. Гудрон прилипал к сапогам, и каждый шаг давался с трудом, с сухим треском. Лиза сидела у окна, раскрытого настежь, смотрела на разоренный огород, и ее покатые плечи под домашней кофточкой то поднимались, то опускались. Надо бы подойти, погладить эти плечи, сказать утешительные слова: мол, не так страшно, наведем порядок и с голоду не помрем… Но Степан рта не раскрыл. Беда дышала в лицо, и он ее не только предчувствовал, но, кажется, и начинал понимать – какой именно она будет.

Дорожка цеплялась к сапогам и тащилась следом. Скомкал ее, откинул пинком в сторону и присел на диван. Смотрел на низко опущенную голову Лизы, освещенную солнцем, на ее маленькое розовое ухо и снова думал, что надо бы успокоить жену, но не мог выдавить из себя ни слова.

Лиза откачнулась от подоконника, обернулась, и Степан удивился – глаза у нее были сухие. Она плакала без слез. Тряхнула головой, откидывая не прибранные с утра волосы. Они под солнцем огнисто вспыхнули, а когда Лиза отошла от окна, погасли.

Эту разруху в дом он накликал сам, по доброй своей воле. А имел ли он такое право – подставлять под удар Лизу и Ваську? Ведь еще неизвестно, что случится завтра. Если случится – как они останутся без него? Виноват, кругом виноват перед самыми родными людьми. И слов нет, сил даже нет, чтобы сказать что-то и утешить. Вскочил с дивана и выскочил на улицу.

Над собакой, над ее открытыми, белесыми глазами тяжело кружили навозные мухи. Брезгливо отпугнул их, освободил шею от ошейника. Мертвое тело оказалось тяжелым, и, пока он нес его на зады огорода, оно сильно оттянуло руки. Во второй раз хоронит он собак. В дальнем углу огорода долго ковырял лопатой сухую землю, уморился от нехитрой работы, а когда зарыл собаку и прибрал маленький бугорок, ни к селу ни к городу выплыла из памяти старая детская присказка: у попа была собака, он ее любил… Присказка имела начало, но не имела конца. Повторять ее можно было до бесконечности. А в жизни все имеет свой конец. Жданный или нежданный, хороший или худой, но он есть, и от него никуда не денешься.

Срочно требовалось найти дело. Любое. Лишь бы руки занять. Но дела он для себя не находил, и оставалось одно – на реку.

Степан далеко уплыл вверх по Оби, приткнул «казанку» на широком плесе и, выбравшись из нее, ничком лег на песке. Не заметил, как истаял день, а когда поднялся, река уже тонула в наползающих сумерках. Первая, робкая и трепетная, затеплилась над забокой звезда. Глядел на нее и, замирая, ждал: вот мигнет она сейчас раз, другой и потухнет. Но звезда не гасла, скоро обозначилась невдалеке еще одна, и первая, получив поддержку, стала разгораться ярче. Степан улыбнулся, опустил голову и побрел к лодке.

В доме было тихо. Васька спал, Лиза, как и утром, сидела у окна, будто и не поднималась весь день. Скатанная ковровая дорожка лежала у порога, полы, недавно вымытые, еще влажно блестели. Убиралась, порядок наводила.

– Лиза… – с усилием, словно перекатывая тяжелое бревно, позвал ее Степан и положил руки на покатые плечи. – Лиза… Ты меня прости. Нет у меня другой дороги. А ты забирай Ваську и уезжай. Уезжай.