Графские развалины

Еще до восемнадцатилетия Гнома его отношения с матерью претерпели значительные изменения. Он стал уже не тем щуплым парнишкой, которого она могла притиснуть к кровати своим весом — и делать с ним, что пожелает. С раздавшимся в плечах и заматеревшим Гномом такие штучки пройти не могли. Марьяне пришлось искать другие пути, чтобы получать привычное удовольствие. Она подпаивала сына — что было не так легко, ничего крепче пива он в рот не брал, — зато, налившись под завязку пенным напитком, вытягивался на койке и позволял делать с собой что угодно. Она подкупала его — после тех ночей, когда трезвый Гном, почувствовав её руку под одеялом, не отшвыривал её, но позволял Марьяне пройти весь ни на йоту не изменившийся за пять лет алгоритм, — наутро он неизменно обнаруживал на обеденном столе, под сахарницей, несколько оставленных матерью червонцев…

Что характерно, ни одного слова о том, что происходило между ними по ночам в эти годы, Марьяна сыну не сказала. Ни одного. Дневная жизнь и жизнь ночная — совершенно безмолвная — существовали сами по себе, никак не пересекаясь.

За пять лет ненависть Гнома могла выдохнуться и утратить остроту — но не выдохлась и не утратила. Он был подобен камню, брошенному кем-то вертикально вниз с большой высоты, ускоряющемуся и набирающему убийственную энергию с каждой секундой полета — а земли всё нет и нет, земля куда-то подевалась, полет длится и год, и два, и три… — уже не вспомнить, кто бросал и в кого при этом метился, скорость падения невообразима и набранная энергия чудовищна, и нет уже силы, способной отклонить полет…

Он убил её просто.

Сунул в один из своих тайников — из тех, о которых знала Марьяна и регулярно их проверяла — литровую бутылку палёной водки со своими тщательно стертыми отпечатками. Содержимое емкости уже само по себе могло убить двоих-троих непривычных к такому пойлу людей. Но он отлил оттуда около пятой части псевдоводки, пополнив дефицит изопропиловым спиртом и остатками соляной кислоты, уцелевшей со времен жуков и тритонов. Что терзаемая жаждой Марьяна не обратит внимание на сорванный поясок пробки, Гном был уверен. Да и задумываться пропитанным алкоголем мозгом: зачем непьющему сыну водка? — едва ли станет.

Подготовив все, он ушел на вечерний променад.

Когда вернулся — она была жива. В бутылке оставалось на донышке — но Марьяна была жива. Валялась на полу, хрипела-побулькивала, бессмысленно дергала головой и конечностями. Судя по всему, она уже ничего не видела и не понимала.

Гном зажёг сложенные в печь растопку и дрова — июнь стоял на редкость холодный, топить приходилось регулярно. Подождал, пока прогорит до углей, до конца задвинул печную заслонку — и ушёл снова. Из печки медленно пополз угар, превращая избу в газовую камеру…

Глава 2 31 мая, суббота, день, вечер

1

В том, что касалось Ады, предположения Кравцова подтвердились. Она позвонила.

Позвонила около полудня, сказала, что уезжала на два дня, и намекнула более чем прозрачно, что совсем неплохо бы им увидеться.

И тут Кравцов сделал то, что и собирался.

— Извини, но я сегодня занят, — холодно сказал он. — Пишу. Не оторваться, вдохновение накатило. Если хочешь, позвони завтра.

Пока Ада пыталась найти ответ, он распрощался и отключился.

Не слишком, конечно, вежливо. Зато живо расставит все точки на их законные места: над «i», над «ё» и в конце предложения. Если Аделина действительно ведёт свою непонятную игру — позвонит завтра, никуда не денется. Если нет — тогда лучше держать её от всей здешней бесовщины подальше…

Солгал ей Кравцов лишь отчасти. Действительно был занят. Но не писал — изучал оставшуюся от Вали Пинегина тетрадь. Это оказался дневник. Хроника пребывания Вали в должности сторожа «Графской Славянки».

Но дневники, как известно, бывают двух родов. Дневники первого рода люди пишут для того, чтобы их кто-либо когда-либо прочёл (а то, чем чёрт не шутит, и опубликовал). Подобные писания отличаются правильным с точки зрения грамматики строением фраз, а также стараются осветить наиболее полно всемирно-историческое значение личности писавшего. И чаще всего написаны вполне разборчивым почерком.

Дневник Пинегина принадлежал к другому роду. Записи он вёл исключительно для себя. Причём, по всему судя, даже не рассчитывал с умилением перечитывать в старости. Понятные только автору сокращения и ссылки на только ему известных людей и события; отдельно написанные ключевые слова — явно для того, чтобы не забыть какую-то важную для писавшего мысль… Многое густо зачеркнуто — пункты в списках каких-то не то вещей, не то запланированных дел… Плюс ко всему Валя обладал трудночитаемым почерком. Но некоторые — самые важные? — слова Пинегин писал крупными печатными буквами. И порой обводил в рамочку. На исчерканных и покрытых затейливой вязью страницах они сразу бросались в глаза.