Граф Платон Зубов

Не отдала бы Орловым. Ни за что не отдала. И без того с ними не разделаешься. Иван Иванович Бецкой на руки графа принял. Из корпуса по воскресеньям да по праздникам домой к себе брал. Баловал. Системы никакой, хоть воспитательными учреждениями по всей империи занимался. Иной раз уговаривал в те поры к нему заехать. Ненароком. Глупость! Одна глупость. Гриша бы мог — не хотел. Сорок третий год пошел — поняла, дальше не вытерпеть. Первый раз сердцу волю дала. От Васильчикова глаз оторвать не могла. Мало что хорош собой, совестлив, ласков, красной девице в пору. У ног на скамеечку опустится и глядит, глядит, будто наглядеться не может. Ради него с Гришей расправилась, не задумавшись. Знала, груб. Знала, чуть что — кулакам волю даст. Браниться да кричать горазд. Узды на него не было. На конгресс в Фокшаны отправила, благо другие братья в армии были — с турками подошла пора воевать. Фельдъегеря послала с запрещением в столицу возвращаться. Караул у комнат Васильчикова во дворце назначила: вдруг прорвется Орлов, вдруг искалечит Александра. Гвардейцам настрого приказано было оружие в ход боевое пускать. Как в воду глядела: обратно помчался. На заставах спорить начал. Смирился, когда с Иваном Григорьевичем — «старинушкой» — толковать об отступном стала. Ни земель, ни душ крепостных, ни серебра из дворцовых кладовых не пожалела. На первых порах разрешила Грише и дворцами, и конюшнями дворцовыми, и экипажами, и прислугой пользоваться. Пока своими не обзаведется. Любовь великую на деньги перевели. Дорого она стала — орловская любовь. Все братцы сполна получили. Об одном просила «старинушку» — в покое императрицу оставить.

Ночей ждала. Так ждала, как в тумане. Что на приемах, что на концертах. Музыки никогда не любила. Терпеть терпела, а так — обошлась бы. Без пения тоже.

Императрица Елизавета на каждую репетицию в театр ходила. Машинный ли мастер чудеса свои громоздил, оркестр ли партии выучивал. Флейту особенно любила. Сама видела: слезами заходилась, как соло начиналось. Одну оперу до десяти раз слушать могла. Придворные засыпают, не кроются, а ей и горя мало. Придумала, чтобы в ложу ужин и кушанья ей всякие подавали. Ест и смотрит. Оперы по пяти часов шли. Чем дольше, тем для нее лучше.

Как объяснить: было, что раньше времени в апартаменты свои императрица уходит. Делами отговаривалась: прочесть, подписать, а Васильчиков уж там. Перекусихина ему знак подаст да в свои комнатки и приведет. Оттуда через маленькую дверку один шаг.

Сидит молчит. Как в карауле.

Замечать стала: слова одни и те же повторяет. Нет у него других. И искать, видно, негде. Говорить не о чем. Да и страстности никакой нет. Поняла: у меня туман. У него — все ясно.

Обидно стало. Иной раз горло с досады перехватывало. Ждешь ждешь, а чуда нету. Он и не замечает. Знай, за каждым разом в новом бархатном кафтане является. Слухи дошли: днюет и ночует у портного приезжего. Перед зеркалом хоть день целый стоять готов. Красуется. Позы принимает. Сам себе поклоны отдает.

Роджерсона позвала. Никакой Иван Самойлович не лекарь. Так, слава одна. Только по части мужской силы все знает. Посетовала. Рассмеялся: «Ваше величество, у вас такие переживания, вам и утехи потребны энергичные. Как русские говорят: клин клином?» О переживаниях что говорить. В Европе Самозванка объявилась[9]. Разговоры по всем странам пошли: дочь покойной императрицы — не дочь, а бастардкой не назовешь. Оно верно, что «если» слишком много набежало: если и впрямь дочь, если от Ивана Ивановича Шувалова, если Иван Иванович сын императрицы Анны Иоанновны от Бирона. Так для болтунов тем и интереснее: две ветви правящего дома. А императрица Екатерина II — она-то кто? Можно бы и рукой махнуть, но завещание по газетам пошло. Будто бы покойной императрицы. Все в пользу дочери. И еще одно «если» — если выполнит условия целой просвещенной программы. Откуда такая взялась, если бы Иван Иванович Шувалов к ней руки не приложил? Обо всех пунктах с самим Фернейским патриархом толковал — Вольтеру голову морочил.