Граф Платон Зубов

— Может, тут разбойник как раз ко двору бы и пришелся. Сама, матушка, подумай. Валерьян и посмеяться, и повеселиться горазд, и за словом в карман не полезет. Государыня же наша человек в летах — вдруг от тихони нашего заскучает, вот когда быть нам у праздника! Вот ты Платону материнским своим словом и укажи, чтобы каждую минуту об угождении государынином думал, чтобы всякие прочие мысли из головы повыбрасывал — про развлечения, пирушки там всякие. А особо насчет женского полу — вот уж тут ни–ни. Ни сном ни духом. И танцев, маханий там всяких чтоб никаких.

— Не в монастырь же Платоша идет, батюшка. Нетто при дворе увеселений мало. Так что ему ото всех сторониться, что ли.

— Вот–вот, сторониться. Главное — все время в государынином кабинете проводить. Дела себе выискивать, чтоб угодным быть. Слышь, Лизавета Васильевна? У парня еще вся жизнь впереди — успеет поразвлечься да повеселиться, когда фортуну сколотит. Вот говоришь сама, дурак Мамонов. Истинные твои слова.

— Хотя, сказывают, и так богатейшим человеком стал.

— А сколько еще нагрести бы смог? Богатства, матушка, николи много не бывает. Кармана-то оно никому не оттянуло. Вот и пусть Платон отблагодарит отца да мать за родительское наше попечение, за заботы наши, старость родительскую успокоит. Долг это его. Сыновний долг.

Обуховка. В. В. Капнист и П. В. Капнист.

— Ты знаешь, Василий Васильевич, судьбу Франции решит эмиграция и притом самым трагическим образом.

— Ты так полагаешь, Петруша, но почему? Разве не естественно людям бояться если даже не за собственную жизнь, то, во всяком случае, за судьбу близких?

— Может, и естественно. Но вспомни, брат короля — граф Д’Артуа, принцы Конде, Конти, Полиньяк и многие другие не ограничились собственным спасением. Ты пойми, за рубежом они выступили не как изгнанники, но как недовольная порядками на родине политическая партия и стали искать поддержки во всех мелких германских государствах.

— Ничего не скажешь, французы, ищущие союзников в немцах, — такое простому французу трудно понять.

— Народ и не понял. Он стал видеть в эмигрантах врагов Франции. И как неизбежное следствие — изменил свое отношение ко всем остающимся в стране дворянам и уж тем более королевскому двору.

— Но ведь оставшиеся добровольно отдали им свои законные и исконные права — разве такое можно забыть!

— Любые благодеяния, брат, стареют. А кроме того, все эти отказы были предопределены историей. У них не было выбора: или отказаться ото всего самим, или — лишиться и, кто знает, вместе с собственной жизнью…

— Я слышал об офицерском банкете в Версале.

— Ах, слышал. Вот тебе и еще один повод для народного недоверия и подозрений. Ты знаешь подробности? Нет? Я могу тебя насчет них просветить. Король после падения Бастилии обещал клятвенно народу не стягивать к Парижу войска, тем не менее к Версалю стали подходить все новые и новые полки. И вот на банкете, о котором тебе довелось слышать, в присутствии самого Людовика и всей королевской семьи офицеры стали срывать с себя трехцветные кокарды и топтать их ногами, а дамы раздавать им иные кокарды — из белых лент.

— В конце концов это всего лишь придворное событие.

— Ты так думаешь. А вот парижане рассудили иначе. Как только слух об этой глупости дошел до Парижа, там вспыхнуло очередное восстание. Сто тысяч парижан — и заметь — чуть не половину из них составляли женщины! — двинулись на Версаль, силой ворвались во дворец и потребовали немедленного переезда короля в Париж.

— И король подчинился.

— В ночь с пятого на шестое октября он переехал в Париж. Вслед за ним в столицу перебралось и Национальное собрание.

— И это неизбежно ограничило свободу Людовика.

— Как же иначе! Король оказался замкнутым между собранием и парижанами, которые, возбужденные до крайней степени, не раз диктовали и его королевскому величеству, и собранию свою волю. С собранием, в конце концов, можно было договориться, но с разъяренной толпой — никогда и ни в чем. Поверь, тот же призрак неизбежно возникнет и перед нами.

— Ты знаешь, Петр Васильевич, я не разделяю крайности твоих взглядов. Государыня еще может…

— Она ничего не может хотя бы потому, что слишком много времени уделяет своим личным делам.

— Человеческая слабость.

— О да! За которую придется расплачиваться сотням и сотням людей. Власть — это прежде всего обязанность, а не способ доставлять себе удовольствия и ублажать собственным прихотям.

— Ты слишком суров, брат.