Господь хранит любящих

Доктор Гюртлер — пожилой седовласый господин, которого мне горячо рекомендовал венский представитель Западного Пресс-агентства. Он трогательно заботится обо мне. С тех пор как я выписался из больницы, он навещает меня каждый день. Вчера, когда я просил у него позволения вставать, он покачал головой:

— Это неразумно, господин Голланд. Пять сантиметров выше — и пуля попала бы в сердце, и вы никогда больше не выразили бы желания что-либо написать.

— Видите, — ответил я, — что могут сделать пять сантиметров! Доктор, пожалуйста, разрешите мне писать по часу в день. Это не составит мне труда. У меня портативная машинка. Я печатаю сам — уже много лет. И я должен писать, должен!

Доктор Гюртлер, который в курсе всего, что случилось со мной за последние два месяца, ответил:

— Вы намерены совершить одну очень большую глупость.

— Да, — сказал я, — и какую же?

— Вы хотите погрузиться в свое прошлое.

— Да, — сказал я. — Только так я смогу его забыть.

— Вы все еще думаете об этой женщине.

— Откуда вам это известно?

— Ночная сиделка сказала мне.

Да, в отеле «Амбассадор» у меня была ночная сиделка. На этом настояло Западное Пресс-агентство. И впервые в моей жизни после покушения у меня возникло ощущение, что я ценный сотрудник. Доктор Гюртлер продолжал:

— Вы разговариваете во сне. Иногда кричите. Сиделка очень беспокоится.

— И можно понять, что я там говорю или кричу?

Он молча кивнул, и в его мудрых старческих глазах промелькнуло сочувствие. Я подумал: неужели я уже вызываю сочувствие?

— Вы только о ней и говорите, — продолжал доктор. — Только о… об этой женщине. Последние слова он произнес с осуждающей паузой.

— Я любил эту женщину.

— Не думайте больше о ней. Вам надо выздороветь, господин Голланд. Потом, когда вы будете здоровы, отправляйтесь куда-нибудь, куда-нибудь далеко — на Средиземное море, в Египет. И на корабле пишите себе, напишите обо всем, что лежит на сердце. Обо всем, что вам пришлось пережить!

— Я давно хотел поехать на Средиземное море.

— Ну вот видите!

— Я хотел поехать с ней,доктор.

На это он промолчал. Молчал и я, разглядывая красные шелковые обои моего номера, и позолоченные подлокотники кресел, и белый плафон.

— С ней вы больше никогда не поедете, — сказал доктор Гюртлер. — Вы знаете это. Она умерла.

— Да, — ответил я. — Она умерла.

Под кроватью у меня была спрятана бутылка виски, и еще вторую я запрятал в шкафу. Мне принес их официант, я подкупил его, потому что пить виски мне было запрещено. Но когда я не пил виски, я не мог спать, а когда я не мог спать, появлялась Сибилла. Садилась на мою грудь и не давала мне дышать. Пока я разговаривал с доктором, она тоже была в комнате, я это ясно чувствовал. Я не мог ее видеть. Я больше никогда не смогу увидеть Сибиллу. Только ощущать ее я еще мог. Когда она сядет мне на грудь, я не смогу дышать. Поэтому я подкупил официанта, чтобы он принес мне виски. Виски было сильнее Сибиллы. Если я его пил, она не приходила. Официант снабдил меня еще и льдом, и содовой. Он был малый с понятием, этот Франц. Мне было приятно думать, что у меня есть еще полторы бутылки виски. Кажется, это последнее утешение, которое мне осталось.

— Итак, мне нельзя вставать? — спросил я доктора, полный решимости сразу после его ухода выпить стакан или два, потому что чувствовал, что Сибилла в комнате, я ощущал запах ее кожи, я слышал ее дыхание. Это не имело никакого значения, что Сибилла была мертва. Я все равно слышал ее дыхание. Я все равно ощущал запах ее кожи.

— Пока что категорически запрещаю вам вставать и писать, — сказал, подымаясь, доктор Гюртлер.

Как только он ушел, я встал. Я выпил стакан виски и натянул пижаму. Рану под сердцем тянуло и кололо. Я был еще очень слаб. Возможно, у меня был жар. И тем не менее я сел к окну и вставил лист в пишущую машинку. Сибилла была здесь. Я это чувствовал с особой силой, аромат ее кожи и ее духов душили меня. Я отпил еще глоток. Наконец наступило чудесное облегчение, похожее на то, когда я написал первые слова моего повествования, когда я вспомнил ту ночь, с которой все началось, ту снежную, морозную ночь в Берлине. Я писал почти два часа. Потом прервался.

И вот я сижу здесь и размышляю, хватит ли у меня сил продолжать. Многое произошло за последние два месяца. И произошло со мной.Со мной, который не был готов к этому. Из всех людей — со мной. Что мне делать?

Пот стекает по моему затылку за ворот рубашки, клавиши машинки становятся скользкими. В ушах гул. Губы сухие. Сердце колотится. «Господь хранит любящих» — так говорила Сибилла. Но разве Он сделал это? При каждом вдохе у меня еще болит под сердцем рана, из которой доктор Гюртлер совсем недавно умело и аккуратно извлек стальную пулю калибра 6,65.

Господь хранит любящих…

Внизу, на площади, венские цветочницы предлагают свой товар: фиалки, примулы, подснежники. В Вене очень тепло, тепло для апреля. Какой-то самолет летит над городом в дальние края, я слышу гул его моторов.

Самолет. Какая чушь!