Госпиталь брошенных детей

– Да, распродажа состояния покойного доктора. Там тысячи предметов: картины, книги, статуэтки и другие ценные вещи. Некоторые из них довольно редкие. Разве вы не читали об этом в последних газетах? Это широко известно в наших кругах.

Она сделала ударение на слове «наши», что как бы исключало меня, вдову обычного торговца.

У меня пропал дар речи. Аукцион означал, что старик умер в долгах, но доктор Мид никогда не намекал на подобную возможность.

– После службы мне нужно домой, – только и сказала я.

– Весь Лондон стремится наложить руки на его произведения Рембрандта и Хогарта. До меня дошли слухи, что там даже есть первые издания Шекспира.

– Желаю вам доброго дня, миссис Кокс.

После службы я сразу же направилась к доктору Миду, стоявшему возле скамьи в окружении его поклонников, которых мне хотелось разогнать, словно тучу мух. Прошло целых пять минут, прежде чем последние благожелатели не распрощались с ним, учтиво раскланиваясь и приподнимая шляпы.

– Миссис Каллард, – с обычной улыбкой сказал он и взял мою руку, обтянутую перчаткой.

– Как прошли похороны?

– Великолепно.

– Только вы могли так сказать. Значит, это было подобающе заслугам Ричарда.

– Спасибо, так и есть. Сегодня вы без Шарлотты?

– Утром она выглядела слишком усталой, и я позволила ей отдохнуть. Что за разговоры об аукционе?

Выражение его лица мгновенно изменилось, и он покачал головой.

– Мой дед покинул этот мир, оставив лишь немногим больше того, с чем он пришел сюда.

Я нахмурилась.

– Немногим больше?

– Он оставил много неоплаченных счетов. Много крупных счетов. Как вам известно, перед смертью он не успел привести свои дела в порядок, и теперь нам придется распутывать этот клубок.

– Разумеется, это потрясение… но, надеюсь, не катастрофа?

– Катастрофы можно избежать, если мы продадим все, что есть.

– Все?

– Извините, мне нужно идти. Скоро начинается экспозиция его вещей, выставляемых на аукцион. Я даже не спрашиваю, сможете ли вы прийти. – Его голос был мягким и учтивым, но слова все равно обжигали. – Я нанесу визит на Девоншир-стрит при первой возможности.

Невысокая женщина в голубом капоре положила ладонь на его руку и пожелала ему хорошего дня.

– Я хочу что-нибудь купить, – внезапно сказала я. – На аукционе.

Он удивленно заморгал.

– Правда?

– Да. Ваша любимая вещь, принадлежавшая ему. Купите ее сами за мой счет, независимо от цены. Это будет мой подарок.

Он хотел что-то сказать, но не стал.

– Это очень щедрое предложение, но уверяю вас, в нем нет необходимости.

– Это нужно для меня. Ваш дед был щедрым человеком, и мы должны так же щедро отплатить ему.

– Доктор Мид! – позвал кто-то. Наш разговор снова был прерван двумя мужчинами в замысловатых париках, протягивавших руки доктору. – Позвольте сопровождать вас на Грейт-Ормонд-стрит.

– Мы не хотим упустить ни одной мелочи, – сказал другой, и прежде чем я успела проститься с ним, они практически под руки вывели его из часовни, хватаясь за рукава с обеих сторон. Он сделал беспомощную мину и махнул мне на прощание. Я помахала в ответ и почувствовала, что моя радость тает, как снег под солнцем.

По пути домой я приподняла занавеску в окне экипажа на перекрестке Грейт-Ормонд-стрит и увидела толпу возбужденных людей, словно на сельской ярмарке. Парадная дверь в доме Ричарда Мида была широко распахнута, и очередь из мужских шляп, треуголок и дамских чепцов выстроилась на дороге. Прохожие останавливались с вопросами, зеваки глазели, а брогэмы[16] замедляли ход и останавливались, пропуская людей.

– Паразиты, – прошептала я, не обращаясь ни к кому в особенности, и опустила занавеску, погрузившись во тьму.

Сразу же после приезда домой я направилась в мою спальню. Как мы и договорились, Элиза вернула ключ от комнаты Шарлотты в розовую вазочку на каминной полке. Я положила его в карман, открыла мою заветную шкатулку, нашла то, что хотела, и взяла это. Потом я пошла в комнату Шарлотты и отперла замок. Девочка сидела на узкой кровати, не глядя на улицу, не обращая внимания на игрушки и не делая ничего, чем обычно занималась в свободное время. Она с надеждой посмотрела на открытую дверь, но когда увидела мое лицо, опустила голову.

Это означало: Ох, ты не Элиза.

– Ты сожалеешь о своем поведении? – спросила я.

– Да, мама, – тоненьким голосом ответила она.

– Доктор Мид и миссис Кокс сегодня спрашивали о тебе в церкви. Мне пришлось сказать, что ты плохо себя вела.

Она угрюмо смотрела в пол, и я ощутила моментальный приступ угрызения совести. Ну почему любить ребенка оказывается сложнее всего? Как можно испытывать зависть, ревность, горе и одиночество одновременно с простой и незамутненной любовью? Почему я не могла прикоснуться к ней, хотя могла бы ощутить ее запах с завязанными глазами и сосчитать каждую веснушку на ее лице?