Госпиталь брошенных детей

– Вовсе нет, – ответила я, – это разумный вопрос. Просто никто уже давно не спрашивал меня о мистере Калларде. – Его имя прозвучало неловко в той комнате, где он сидел бесчисленное множество раз на том месте, которое сейчас занимала Шарлотта. Комната осталась такой же – те же светло-голубые стены, тот же ореховый стол – но каким-то образом необратимо изменилась.

Дело было субботним утром в апреле. За завтраком он закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях. Я решила, что он слишком много выпил вчера вечером, налила ему еще кофе и намазала тост мармеладом. Зрелище было не таким уж непривычным, и я не беспокоилась, поэтому после еды я взяла газету и удалилась в свой кабинет. Помню, как я читала рекламу имбирного хлеба из пекарни в Корнхилле, когда услышала крик Агнес и ее призывы ко мне. Я подумала, что она испугалась мышей.

Дэниэл лежал, скорчившись, наполовину на полу, наполовину на стуле, обхватив голову руками и крича от боли. Я подняла его и с огромным усилием донесла до лестничной площадки, где его стошнило. Когда мы дотащили его до следующей площадки, он был весь мокрый от пота, и мы расстегнули его камзол и рубашку, но это не помогло. Перед входом в нашу спальню его глаза закатились, а руки и ноги беззвучно подергивались и дрожали. Когда мы взгромоздили его на кровать, было ясно, что он скоро умрет. Не помню, сколько прошло времени, но день обратился в ночь, и мои колени онемели от коленопреклоненной позы у его ложа. Доктор Мид в то время обучался за рубежом, поэтому приехал другой врач, с которым мы были незнакомы и который не отнесся к его положению с такой же заботой, как наш добрый друг. Он спросил, не страдал ли Дэниэл от головных болей. Я вспомнила, как три или четыре раза в прошлом году он так страдал от мигрени, что весь день лежал в постели, но обычно к вечеру он поправлялся, садился в постели и ел с подноса. Наверное, уже тогда у меня появилось скрытое беспокойство, но я не давала ему выхода, затворяла дверь перед своими опасениями и уходила читать газеты, внушая себе, что все дело в выпивке. Я просто не могла представить себе очередную потерю и глубоко заблуждалась, когда думала, что, взяв себе молодого мужа, избавлюсь от этой угрозы на долгие десятилетия. Мне следовало бы помнить о том, что смерть, как и жизнь, тянется к юности и красоте.

– Врач сказал, что с ним случился паралич мозга, – обратилась я к Элизе. – Утром, за завтраком он пожаловался на головную боль, а вечером умер.

Они с Шарлоттой серьезно и внимательно глядели на меня. Я взяла ложку и продолжала есть, но смерть проникла в комнату и теперь задержалась там, как сигарный дым. Ее присутствие ощущалось в нашем доме еще долго после ухода Дэниэла, и иногда я по ночам приходила к Шарлотте убедиться в том, что она все еще дышит. Дважды в час, когда она была совсем малышкой, а ее кормилица похрапывала в углу. Я пыталась уловить движение воздуха из крошечного носа и прикасалась к шелковистой коже, проверяя ее температуру. Она не сознавала моего присутствия, а ее мирный сон успокаивал меня и вселял надежду, что все будет хорошо. Потом Шарлотта начала переворачиваться с боку на бок, ползать, вставать и, наконец, ходить. Появились лестницы, с которых можно упасть, огонь, которым можно обжечься, и мелкие предметы, которые она могла проглотить: кусочки угля, наперстки, свечные огарки. Я держала такие вещи взаперти или ставила их повыше, куда она не могла дотянуться своими пухлыми, липкими пальчиками. Если бы мне было нужно подкладывать подушки в любое место и скруглять любые углы, то я бы сделала и это.

– Скажи, Элиза, твои подопечные из предыдущей семьи часто болели? – спросила я.

– Нет, – ответила она. – Это были крепкие, здоровые мальчики. Конечно, иногда они кашляли и хлюпали носом, но у них не было оспы или чего-то в этом роде.

Крепкие. Могла ли Шарлотта выглядеть крепкой с ее бумажно-белой кожей и хрупким телосложением? Она не отличалась хорошим аппетитом, и у нее не было ни румяных щечек, ни пухлых ножек, как у детей, которых я видела на улице.

– Ты часто гуляла с ними?

– Они постоянно рвались на улицу. А когда оказывались там, было очень трудно загнать их домой.

– И они не заболевали?

– Нет, мадам.

– Ни коклюша, ни обморожений?

– Ни разу.

– Два маленьких мальчика на улицах Лондона, где встречаются помойные ямы и трупы животных. И ты не беспокоилась об их здоровье?

– Нет, мадам, – тихо сказала она.

Я вздохнула и подлила на тарелку яблочного соуса, хотя у меня пропал аппетит.

– Мне это кажется весьма небрежным.

Какое-то время мы ели в молчании, и я полагала, что разговор закончен, но оказалось, что Элиза обдумывала свой ответ.

– Многим людям приходится выходить на улицу, – сказала она с набитым картошкой ртом, жадно глотая еду. – Правда, дети могут сидеть дома, если они не работают. Но многие люди, работающие под открытым небом, проживают долгую жизнь. – Она сделала еще один мощный глоток. – Мой брат подметает улицы. Если кто-то и мог умереть от заразной болезни, так это он, но у него ни разу не было даже свинки.