Город пропащих

В конце вечера условились, что Раздольский позвонит сам, да не с домашнего телефона, а откуда-нибудь из города или от друзей. Купцов остался, а ободренный Ефрем Борисович вышел один в пустынный переулок и, подумав, отправился ночевать к приятелю-художнику на Чистые пруды.

Раздольский и не догадывался, что милейший Павел Сергеевич о многом умолчал в разговоре с ним. Лесного он действительно близко не знал, мелковат был Лесной для него, а вот с Вульфом знаком был. Купец даже кое-какие дела с валютой проворачивал еще при Советах через него.

Исчезновение Головы задело интересы близкого Купцу кореша. Именно по его рекомендации передал тот Василию бриллианты на немалую сумму, потому что у Вульфа имелся надежный заграничный канал. Все пропало: и камешки, и Вульф... Васька, уверен был Купцов, сгинул навек, но бриллианты он передать никуда не успел. В этом тоже у Павла сомнений не было. Сумели они с братвой порыться и на даче Вульфа, и на его московской хате, но ничего не нашли, как, впрочем, и милиция, которая пришла уже после них.

Значит, либо к Аджиеву попали камешки, либо до сих пор лежат в тайнике. Но где был тот тайник? Если бы Купцов знал! А то, что тайник имелся, Вульф когда-то по пьянке выболтал Купцу.

В верхнем, бирюзовом зале клуба "Золотое руно", больше похожем на оранжерею, столько там было редких цветов, - играли в штос.

Купцов вошел тихонько, на цыпочках, и почтительно приблизился к одному из игроков, седоватому мужчине во фраке и белой бабочке. Наклонился к плечу, тот головы не повернул, весь захваченный игрой, но слегка кивнул, как бы позволяя сказать.

- О Китайце шла речь... - прошептал прямо в подставленное ухо Купцов и отступил на шаг.

Лицо седоватого не изменилось. Он лишь громко сказал:

- Завтра в обед заглядывай... - и снова углубился в игру.

А Павел Сергеевич, довольный проведенным вечером, заказал официанту коробку конфет и пирожных: он решил поехать навестить мамашу.

Жир - вот слово, целиком определяющее стиль и смысл существования Аджиева и подобных ему личинок, вылупившихся из отложенных разлагавшейся советской системой яиц. Жирных, прожорливых личинок и обслуживающей их шатии-братии: журналюг со всегда голодными глазами, жиреющих на кровавых и скандальных сенсациях, дебильнолицых девок, стоящих на очереди к влиятельным елдакам, жопорылых политиков, пихающихся локтями у трона с его величеством Баксом.

И вся остальная мелочь, шушера: певцы и певички, молодые писатели, диджеи, охранники, звезды телеэкрана и порнобизнеса - обслуга второго, третьего, десятого сорта, закапанная влиятельным жиром и отсасывающая от жира своих господ.

Артур Нерсесович все это знал и понимал, но никогда не променял бы свою новую жизнь ни на что другое. Вспоминая слова жены о собственном прошлом, сказанные ею в Александровском саду, он просто подыхал со смеху: вот уж не думал, что она такая наивная идиотка. Скорее всего, умело играла роль. Ведь это не без ее помощи его чуть не затащили в ловушку и убили бы в конце концов. И все его состояние досталось бы ей и этому неврастенику Раздольскому. Совсем непохоже на наивность... Очень даже неглупый план придумала эта чистая душа вместе со своим любовником.

Он обедал с дочкой и был молчалив, что не нравилось ему самому, но подобрать тему для разговора с девушкой у него не получалось. Голова была забита совсем другим.

Аджиев ел и незаметно наблюдал за Лилей: очень худа и не то чтобы некрасива, а какая-то вся зажатая, держится неестественно прямо. Глаза замечательные: темные, глубокие, выдающие сильную, страстную натуру.

"В девках останется..." - почему-то решает. отец, и ему больно за нее. Непривычное, смущающее его чувство.

- Я пойду, папа, - говорит дочь сразу после обеда.

Ее не привлекает ни дом, ни сад, ни хрустальная вода бассейна.

- Так ты, значит, не хочешь ни на Кипр, ни в Испанию? - вяло переспрашивает он, уже зная ответ.

- Да нет. - Лиля играет с льнущей к ней собакой, огромным сенбернаром. - Я поеду в Тбилиси...

Она не продолжает, но Аджиев морщится: поедет к матери.

- А может, вы вместе с мамой?.. - начинает он. Дочь протестующе трясет головой:

- Ты же знаешь, она нездорова, ей такие переезды не выдержать...

Их свидание закончено. Все, что она позволяет, - это отвезти ее на его машине в город.

- Спасибо, папа, за деньги, за все...

Он пересиливает себя и неловко целует ее в бледную щеку. Нежная, прохладная кожа.

- Счастливых каникул... - Он не может выговорить: "дочь".

Жаркий и пыльный, разоренный Тбилиси. Без воды, перебои с продуктами, нищета... Согбенная старуха с натруженными руками, его жена, мать его единственного ребенка. На деревянном крыльце их старого дома у подножия фуникулера. Тоска...

Аджиев отгоняет видение и идет в сторону бассейна. Зной.

За Раздольским ничего подозрительного не замечено. Это бесит Артура Нерсесовича. Ему кажется, что ему все врут. "Прослушка" ежедневно докладывает всякую дребедень. Да, говорит он и с Еленой по телефону, но болтовня их настолько наивна, что изощренный ум Аджиева начинает выдумывать наличие какого-то изобретенного любовниками шифра.