Город и псы. Зеленый Дом

Но Литума уже не в силах совладать с собой. В голосе его слышатся слезы – отец оскорблял его и сам же расстроился, – губы подергиваются – а когда человек в таком горе, у него нервы на взводе, – и кажется, он вот-вот разразится рыданиями. Братья Леон обнимают его – ну, ну, братец, не надо так, они его понимают, а он бьет себя в грудь – ему пришлось раздеть арфиста, обмыть его, опять одеть, кто это выдержит, он тоже не железный. И они – успокойся, братец, возьми себя в руки, но он – не могу, будь я проклят, не могу, и, рухнув на табуретку, закрывает лицо руками. Отец Гарсиа перестал кашлять, и, хотя он еще тяжело дышит, лицо его проясняется. Стоя возле него на коленях, Дикарка – отцу уже лучше? – и он кивает и ворчит – что она распутница, это еще куда ни шло, несчастная, но надо быть дурой, чтобы содержать бездельника, убийцу, надо быть круглой дурой, чтобы ради него губить свою душу, а она – да, дорогой отец, только пусть он не сердится, пусть успокоится, что было, то прошло.

– Не кипятись, пусть ругает тебя, братец, если это его успокаивает, – говорит Обезьяна.

– Ладно, пусть, я стерплю, – бормочет Литума. – Пусть я буду бездельником, убийцей, пусть обзывает меня как хочет.

– Замолчи, шакал, – нехотя, как бы для проформы ворчит заметно поостывший отец Гарсиа, и по толпе мангачей, теснящихся в дверях и вокруг чичерии, прокатывается смех. – Тихо, шакал.

– Я молчу, – ревет Литума. – Но не оскорбляйте меня больше, я мужчина, и мне это не по нраву, замолчите и вы, отец Гарсиа. Скажите ему, чтобы он перестал, доктор Севальос.

– Хватит, отец, – говорит Анхелика Мерседес. – Не говорите грубостей, вам это не к лицу, не надо так выходить из себя. Хотите еще чашечку кофе?

Отец Гарсиа вытаскивает из кармана желтый носовой платок – ладно, принеси еще чашечку – и громко сморкается. Доктор Севальос прилизывает брови и досадливым жестом вытирает слюну с лацкана пиджака. Дикарка откидывает со лба отца Гарсиа седые пряди, приглаживает ему волосы на висках, и он терпеливо, хоть и насупившись, предоставляет ей приводить в порядок его незамысловатую прическу.

– Мой двоюродный брат просит у вас прощения, отец Гарсиа, – говорит Обезьяна. – Он очень сожалеет о том, что произошло.

– Пусть попросит прощения у Бога и перестанет жить за счет женщин, – беззлобно ворчит отец Гарсиа, окончательно успокоившись. – И вы тоже просите прощения у Бога, бездельники. А ты содержишь и этих двух шалопаев?

– Да, отец, – говорит Дикарка, и на улице раздается новый взрыв смеха.

Доктор Севальос с интересом слушает – видно, его забавляет этот разговор.

– Нельзя сказать, что тебе не хватает откровенности, – бормочет отец Гарсиа, вычищая платком нос. – Ну и идиотка же ты, просто законченная идиотка.

– Я часто сама говорю себе то же самое, отец, – признается Дикарка, разглаживая морщины на лбу отца Гарсиа. – И не думайте, я и им в лицо это говорю.

Анхелика Мерседес приносит еще чашечку кофе, Дикарка возвращается на свое место за столиком братьев Леон, а зеваки начинают расходиться. Ребятишки опять принимаются носиться по улице, поднимая пыль, и снова слышатся их тонкие пронзительные голоса. Прохожие заглядывают в чичерию, с минуту глазеют на отца Гарсиа, который, низко наклонившись над столиком, прихлебывает кофе, и идут своей дорогой. Анхелика Мерседес, непобедимые и Дикарка вполголоса разговаривают о закусках и напитках, прикидывают, сколько народу придет на велорио, называют имена и цифры, спорят о ценах.

– Вы допили кофе? – говорит доктор Севальос. – На сегодня мороки больше чем достаточно, пойдемте спать.

Никакого ответа: отец Гарсиа мирно спит, уронив голову на грудь, и кончик шарфа купается в кофейной гуще.

– Он уснул, – говорит доктор Севальос. – До чего мне не хочется его будить.

– Хотите, доктор, мы уложим его здесь, в задней комнате? – говорит Анхелика Мерседес. – Мы хорошенько укроем его и не будем шуметь.

– Нет, нет, пусть проснется, и я его уведу, – говорит доктор Севальос. – Не смотрите, что он разбушевался, такой уж у него характер, он себя в обиду не даст. Но я его знаю, его глубоко огорчила смерть Ансельмо.

– Она должна была скорей обрадовать его, – с горечью говорит Обезьяна. – Стоило ему увидеть на улице дона Ансельмо, он начинал честить его на все корки. Он его ненавидел.

– А арфист не отвечал, делал вид, что не слышит, и переходил на другую сторону улицы, – говорит Хосе.

– Не так уж он его ненавидел, – говорит доктор Севальос. – Во всяком случае, в последние годы. Ругать Ансельмо стало у него просто привычкой, блажью.

– А ведь должно было быть наоборот, – говорит Обезьяна. – У дона Ансельмо действительно были основания ненавидеть его.

– Не говори так, это грех, – вмешивается Дикарка. – Священники нам Богом посланы, их нельзя ненавидеть.

Если верно, что он спалил его заведение, то из этого и видно, какой великодушный человек был арфист, – говорит Обезьяна. – Я ни разу не слышал от него ни полслова против отца Гарсиа.

– А в самом деле, доктор, заведение дона Ансельмо сожгли? – говорит Дикарка.